И она просыпалась в страхе. Если муж был рядом, он пытался ее успокоить. А если он бодрствовал в своей лаборатории, она шла туда и сидела среди колб и пробирок до рассвета.
Мил успокаивал ее:
— Отец говорил, что дурные сны бывают при тайных недугах. Ты больна чем-то и сама не подозреваешь об этом.
— Причина в нем самом, — говорила супруга.
— В нем? — удивлялся Мил.
— Именно, — твердила она.
Проходя по двору или по дороге к полю, женщина со злобой наступала на каждую ползущую букашку.
Долго являлся ей во сне злополучный жучок. Она освободилась от наваждения, только когда выполнила последнюю волю свекра — передала в местный комитет Народного фронта гобелен и талисман с бриллиантовым камушком.
…Богуле тоже посещали дурные сны. Он писал домой:
«Дорогие папа и мама, я опять видел страшный сон. Как будто ты, папа, стоишь с градусником, измеряешь температуру воды, которая хлещет из дувала. Ты злишься, что температура падает, вместо того чтобы расти, как тебе хотелось. Это означает, что не будет извержения, которое необходимо для твоих экспериментов. И вот ты рассердился, швырнул термометр прямо в кратер. А он взорвался, как бомба, образовал новую расщелину, и из нее повалила лава. Раскаленные хлопья, как фейерверк, полетели во все стороны. Они падают и на тебя, но ты от радости ничего не чувствуешь. Подхватываешь лаву лопатой и бросаешь в воду, проводишь свой эксперимент. А хлопья шипят в воде, и от них валит вар. И ты так увлечен своим делом, что не замечаешь, как тебя вот-вот накроет с головой туча горячего пепла. Я бегу предупредить, вытащить тебя с опасного места. Только ноги несут меня не вперед, а назад.
Тут я закричал от ужаса и проснулся. Увидел, что друзья но общежитию держат меня за руки. Они трясли меня, чтобы я очнулся, окатили водой, кое-как успокоили. Я лег и больше не мог уснуть. Смотрел в окно, как восходит солнце. Оно вставало из-за горы, как пламя, выползающее из-под земли. И казалось, его извергает гигантский вулкан. Это зрелище снова взбудоражило меня.
Постоянно думаю о тебе и маме. Время здесь тянется для меня медленно. Просил коменданта отпустить на несколько дней повидаться с вами, но разрешения не получил. Комендант не дает мне те деньги, которые ты ему для меня оставил, и мне не на что купить билет на автобус. И еще. По его поручению один из ребят следит, чтобы я не вставал по ночам. Прошу вас, напишите коменданту, придумайте какой-нибудь срочный, важный предлог, чтобы меня отпустили. Умоляю сделать это побыстрее. Ваш любящий сын Богуле с наилучшими пожеланиями…»
Богуле продолжал видеть дурные сны. По ночам он спрыгивал с постели, выходил из спальни. Товарищи бежали за ним, будили, приводили в чувство и снова укладывали в кровать. А потом начали с вечера ставить возле нее корыто с водой.
Нередко, находясь в полудремоте или даже бодрствуя, мальчик вдруг вскрикивал на уроке:
— Нет, нет!
Этим он мешал учителю и отвлекал внимание учеников. Его тормошили, успокаивали, расспрашивали, что стряслось, почему он кричит. Богуле отвечал: «Сам не знаю. Вдруг что-то пришло в голову…» И напрягался, чтобы вспомнить, во сне или наяву была сцена: учитель писал мелом на классной доске, неожиданно повернулся и начал целиться этим белым камушком в него, и мел превратился в стрелу…
Однажды мальчик поднялся со скамьи, собрал свои книги и направился к выходу.
— Ты куда? — поинтересовался учитель и не получил ответа. — Куда ты направился? — повторил педагог и схватил Богуле за руку. Тот осознал, где находится, и вернулся на свою скамью.
Время от времени такое случалось с ним, хотя, как правило, на уроках он не причинял никому беспокойства. Желания учиться не было, а вот математика давалась ему удивительно легко, усвоение шло само по себе, не требуя усилий. Вычисления Богуле производил не на доске и не в тетради, как другие дети, а в уме. Учебники математики он читал вслух в общежитии, в комнате для занятий, будто увлекательные рассказы или сказки. Решая задачи, не прикасался к карандашу. Преподаватель математики предсказывал: ты станешь гением! Наверное, поэтому юного Пифагора из Дувалеца опекали и ребята, и учителя.
Правда, так было не с первых дней. Поначалу соученики и педагоги требовали исключить Богуле из школы-интерната. Он их раздражал, мешал, некоторые его не выносили. Но потом окружающие разглядели в нервном, застенчивом подростке нежную, отзывчивую душу и полюбили его.
XXIV
В голове Мила словно застряло жужжание пчелы, которая погибла на подоконнике в его лаборатории. Почему-то он часто вспоминал об этом, становился задумчивым, грустным. И чувствовал себя так, будто погубил живую душу. Ему вдруг ни с того ни с сего слышалось пчелиное жужжание. Потом прилетала птица и избавляла его от этих звуков, склевывая пчелу. Так было или не так, но Мил успокаивался, веселел. Однако проходили сутки-другие, и снова в висках возникал гул. Это мучило, угнетало, пока снова не прилетала птица.
Подобное состояние повторялось. То ли от переутомления, то ли от перенапряжения появилось ощущение, словно в голове туго натянули вибрирующую нить, она дрожит, а ее дрожание вызывает судорогу в мозгу. Мил страдал. Он обхватывал голову руками и неподвижно сидел в лаборатории, опершись локтями о стол. Спазмы стали сопровождаться вспышками света, похожего на те ультрафиолетовые лучи, с которыми хозяин лаборатории экспериментировал. И в душу вселялась апатия — не хотелось ни продолжать опыты, ни, стоя у окна, созерцать улицу, ни наблюдать, как меняется природа в зависимости от времени дня и времени года. Он чувствовал теперь, что эти перемены чем-то влияют на его состояние — и рассвет, и приход темноты, и кучевые облака, и облака перистые, и хаос противоборствующих ветров, и сгущающиеся туманы. Мил подолгу смотрел в одну точку на стене, как будто через нее хотел вытолкнуть из души тревогу.
А однажды дом затрясся, зазмеились по стенам трещины, задребезжали оконные стекла — в лаборатории произошел взрыв. Прибежала в ужасе жена, схватилась за ручку двери, но изнутри было заперто. Женщина стучала, звала Мила — никто не откликался. Столпились соседи, слышавшие грохот, спрашивали с тревогой:
— Что случилось?
— Не знаю, — отвечала супруга Мила, все еще пытаясь открыть дверь. — Видите — заперто. А Мил не отвечает.
Дверь взломали. Заглянув в комнату, люди оцепенели: распростертый на полу Мил, вокруг него осколки пробирок, черепки глиняной посуды, кварцевые лампы, электрические провода, линзы, микроскоп. Из бутылки выходит какой-то газ… Лабораторию наполнял неприятный удушливый запах.
— Ах! — вскрикнула жена Мила и бессильно обмякла. Соседи подхватили ее под руки, вывели на воздух, брызгали в лицо водой, приводя в чувство.
Прибежали и другие сельчане, глазели на лежащего Мила, искореженные предметы, оборванные провода, но приблизиться и осмотреть боялись, В ожидании комиссии обменивались предположениями, гадали, как могло случиться несчастье. Одни говорили: «Мил занимался делами, в которых не шибко разбирался. Промахнулся в чем-то — и вот результат!» Другие высказывали свое мнение: «Не исключено, что он нарочно устроил взрыв в минуту отчаяния. Понял, что старания напрасны и создать живую материю — желание несбыточное. И вот решил враз покончить со всеми терзаниями. А может, и жена подтолкнула: все время пилила Мила. Они же без конца ссорились».
И люди заключили:
— Даже камень, если его накалять, не выдержит — треснет, не то что живой человек… Бедняга гонялся за славой, а нашел смерть.
— Я замечала ведь — что-то его грызет, — плакала Кала. — Должно было это случиться. Бывало, он взглянет на меня как-то странно, будто впервые видит.
Супруга Мила тоже высказывалась:
— Не было у него причин наложить на себя руки. Это у меня нервы напряжены до предела, а вовсе не у него.
Приехали доктор Татули и следователь; вместе составили акт. Написали, что смерть наступила после взрыва, но определить, случайно он произошел или произведен умышленно, не смогли. В рабочем столе нашли тетрадку «Veritas», где Мил делал свои записи. Перелистывая наспех, остановили внимание на некоторых строках: