— Интервью?

Джон брал в своей жизни несколько интервью, но сам их никогда не давал.

— Конечно, ты же теперь знаменитость. Твой фильм смотрела вся Америка.

— Ну уж и вся?

— Нью-Йорк, по крайней мере. А Нью-Йорк, Джон, это и есть вся Америка. Итак, маэстро, расскажите немного о себе.

— Кончай, Найт. Я не собираюсь давать никакого интервью.

— Ну что ж, ты лишаешь меня куска хлеба, — сказал Найт, не особенно огорчившись, и сложил блокнот. — Я всегда знал, что у друзей лучше не просить интервью.

— Лучше расскажи ты мне. Твоя телеграмма… Я тогда не мог приехать… Что случилось?

— О, Джон, случилось многое. Тебя так не хватает здесь. Знаешь, я даже попросил знакомого священника, чтобы он помолился о твоем возвращении.

— Это не смешно, — сказал Джон, решив, что Найт намекает на съемки в Иерусалиме.

— Конечно, не смешно. А почему ты решил, что я собираюсь тебя развеселить? — удивился Найт. — Я говорил совершенно серьезно.

— Прости, я подумал, ты… В общем, неважно, что я подумал…

— Ну ладно, потом расскажешь, что ты подумал. А теперь я тебе расскажу. Послушай, — вдруг перебил себя же Найт. — Ты с дороги, устал, хочешь есть. Может, пойдем в ресторан? Здесь рядом открылся неплохой китайский ресторанчик.

— Я не голоден, я просто замерз, — сказал Джон. — Поэтому пойдем.

— Да, у тебя тут не жарко, — согласился Найт.

Они вышли из дому, прошли два квартала и действительно оказались перед китайским рестораном «Дракон».

Джон хотел уже войти, но Найт остановился и начал рассматривать что-то на тротуаре.

— Подожди, — сказал он. — Я сейчас.

Найт наклонился и поднял пару черных лакированных ботинок.

— Красивая вещь, — сказал он. — В Нью-Йорке попадаются иногда очень красивые вещи. Посмотри, как мастерски сделан каблук. Видишь эти тонкие латунные гвоздики? Они вбиты не как попало, тут какой-то рисунок. Представляешь, сапожник заранее знает, что никто и никогда не увидит этот рисунок, ему проще было бы наколотить гвоздей просто, чтобы только держали, а он пижонит. Нет, ты посмотри!

И Найт поднес ботинки к самому носу Джона. Действительно, гвоздики были набиты неким узором.

— А шов? Бат, это не шов, а песня прочности и надежности. Такой шов нельзя придумать, он должен присниться в чудном сне, преследовать человека всю жизнь, манить к себе, звать. Человек должен мучиться собственным несовершенством, пока не достигнет этого шва. А достигнув, передать секрет детям и завещать его, как величайшее наследие. Нет, ты специально посмотри на этот шов.

Джон снова посмотрел на ботинки. Шов действительно был крепким.

— Но вот вершина сапожного мастерства — язычок, — продолжал Найт. — Какой гений придумал это — сделать разносчик новостей и сплетен, интриг, наветов и поэзии безмолвным согревателем ноги? Сверху на такой язык ложится плотная сыромятная шнуровка. Как бы безмолвный не стал вольничать. Представляешь, идет человек, а его ноги болтают что-то о ваксе, сапожной щетке, с которыми у ботинок роковой роман, о пыли и грязи. Нет, этого нельзя представить, поэтому язык спрятан, зашнурован и молчалив. Но он хочет говорить. Он копит свои великие кожаные мудрости. Вот изящный язык. Он будет изъяснять пятистопным ямбом. Он будет философски рассуждать о вещах. Сапожник знал это, он выдумал для него эту форму женского локтя — чуть припухлую, тонковатую, хрупкую, изогнутую параболической орбитой…

— Что случилось, Найт? — спросил Джон.

— Что случилось, Бат? — спросил Найт. — Ты уже умер или вот-вот? Ты выглядишь погано, друг. Тебе сто два года! Зачем тебе жить так долго и так скучно? Кому ты нужен — молодой старичок? Это молодая страна, в ней ненавидят стариков. В ней любят молодых и злых до дела и правды. Пока ты там, в загнивающей Европе снимал назидательные фильмы об Иисусе Христе, твоя страна подошла к ранней смерти. Если ты приехал сюда, чтобы добавить горя, то лучше убирайся обратно! Мне противно на тебя смотреть!

— Я устал, Найт. Пойдем поедим.

— От чего ты устал? От собственного несовершенства? Поздравляю! Займись буддизмом. Гимнастикой. Мой посуду — сразу увидишь плоды своего труда. Мне противно говорить об этом, Бат, но ты бросил все ради собственной славы! Ты предельно честолюбив, Джон. Предельно!

— Неправда.

— Правда. Я видел твой фильм. Ты вытащил на свет Божий то, что должен был забыть навсегда. Так не делается ради других, Бат, так делается ради собственных амбиций. Хорошо еще, что у тебя провалилась затея с Евангелием. Вот уж где было разгуляться твоей надутости. Тебя вовремя щелкнули по носу! Знаешь, эти ботинки сделаны куда более мудрым человеком. Потому что сделаны для людей. Посмотри, хозяин не выбросил их в мусорный бак. Он аккуратно поставил их возле дома. Он просто отпустил их на свободу. Их найдет другой человек и будет носить еще долго. А твой фильм умрет, уже умер. Мы все восхитились тобой, но никого ты не утешил и не согрел. Все. Пошли есть. Я рад, что ты вернулся. У нас есть дела.

И Джон вдруг улыбнулся. Этот ушат холодной воды, который вылил на него Найт, словно смыл всю пыль теплой тоски, в которой Джон так здорово пригрелся. Он снова увидел себя посреди мира, посреди ветра, посреди жизни, он снова забыл о том, что уже знает все на свете и обо всем может судить. Морщины на его сердце стали разглаживаться. Ну, конечно! Ну, правильно! Кому нужны его мучения?! Кому нужны его амбиции?! Есть живые люди, есть дела и поступки, которые надо совершить. А остальное — прах.

Джон вдруг моментально проголодался.

— А что с Марией? — спросил он. — Как поживает Эйприл? Какие новости о Ридере, Стенсоне и об Аляске? Как там старый Джон, ты с ним виделся? Что газета?

Он засыпал Найта вопросами, и тот подробно отвечал на все.

— Марию мы не нашли. Если бы она была в Америке, мы бы хоть что-то о ней знали. Оказалось, что она приходила в редакцию, когда мы с тобой пропадали на Аляске. Старина Хью разговаривал с ней. А потом она пропала. Кто-то видел еще девушку, по описанию похожую на Марию, которая избивала на улице пожилого мужчину. Но, возможно, это была не она. Бат, мы сделали все или почти все. Газета два месяца печатала объявления о розыске. Ее нет в Америке, Бат.

— Понятно, — сказал Джон.

— Эйприл уехала на Кубу. Кажется, учит там детей. Это сейчас стало таким поветрием — молодые едут учить и лечить. Но она иногда приезжает. Я не видел ее с тех пор.

— Да, тогда получилась не очень красивая сцена. Я только не понял, зачем ты?..

— Это я приберегу на десерт. Твой старик жив и процветает, кажется, приобрел еще одну фабрику. Вот с ним я вижусь часто. Он, знаешь, чувствует себя ужасно виноватым перед тобой.

— А, да. Тут у меня есть для тебя новости. Знаешь, кого я встретил в английской военной миссии под Иерусалимом?

— Диану Уинстон, — сказал Найт.

— Да, но это она привезла меня в миссию.

— У! Какие связи!

— Я встретил там молодого Янга, Найт. Что он там делал, как ты думаешь?

Джон даже представить не мог, что Найта так взволнует это сообщение.

— Подожди, — сказал он. — Повтори еще раз — Янг был в английской военной миссии? Что он там делал?

— Я не успел его расспросить. Я не успел даже дать ему по морде. Он куда-то пропал.

— Он испугался тебя?

— Не знаю. Я не подал ему руки.

— Дурак! Какой же ты дурак, Джон! Какой же ты чистоплюй и идиот!

— Перестань ругаться. Я вспомнил, хозяин сказал мне, что Янг приехал изучать организацию миссии или что-то в этом роде по просьбе конгресса.

— Конгресса? Интересно. В самом конгрессе об этом не знают ничего. Очень интересно. Слушай, Бат, так главные новости у тебя! У меня так, ошметки какие-то. Ну-ну, рассказывай.

— Больше нечего.

— Так вот. Теперь об Аляске. Знаешь, чем кончился суд?

— Чем?

— Его оправдали.

— Подожди, какой суд?

— Над Питером Свитом, над кем же еще!

— Если ты мне теперь расскажешь, кто такой этот Питер, буду тебе очень признателен.