Посланные видят — не супротивничает баба, доверились ей. Глафира выбрала из сундука сарафан понаряднее, буски да ещё что, прихватила ширинку и возвернулась в сенцы, будто умыться да переодеться. Сама первым делом подперла чем пришлось дверь, ухватила из угла лопатку и шмыгнула огородами.

Время летнее. К вечеру пошло, а ещё долго светло будет. Глафира и думает: как быть. Посланные не больно долго задержатся, из окошка вылезут и поиск учинят. Надо хоть до лесу добежать, а там не поймают. Вот и поторапливается, а дорогу только в одну сторону знает — к Шарташу.

Город в ту пору невелик был. Избушка по-за крепости приходилась. Глафира без хлопот и выбралась. Отдышалась, потише по лесу пошла, а сама всё думает: куда? В таких-то мыслях добралась до Шарташа-озера. По вечернему времени вода тихая да ласковая. Рыба в озере, видно, сытёхонька, не мечется за мошкой, а только плавится, хребтовое перо кажет. Круги по воде от этого идут, а плеску не слышно.

Отошла Глафира от тропочки, села на береговом камне, а в голове одно-: сколько ни прикидывай — нет ходу, как в воду. Женщина молодая, в полной силе, пути не исхожены, смерть не манит, а что сделаешь? Хлеба с собой ни крошки, в одной руке лопатка, в другой узелок с праздничным нарядом. Вспомнила про узелок, поглядеть захотелось. Известно — женщина… В последний, может, разочек. Развернула. Полюбовалась там всякими проймами-прошвами да позументом, буски на себя нацепила, погляделась в воду и говорит шуткой:

— Нарядиться вот да пойти в Вавилову яму. Не возьмёт ли змей Дайко меня в жёны. Иначе дороги нет. От церковников убежала, от своих проклята, а раков озерных кормить неохота.

Потом и по-другому подумала:

«Может, этот наряд и для дела пригодится. В ношебном-то меня многие видали. Вот и оставлю его на тропе, а сама в этом уйду. Найдут — скажут: утопилась, искать перестанут».

Придумала так, и давай переодеваться. Не утерпела, погляделась в воду да и говорит:

— Не может того быть, чтоб ни одного дитёнка не выкормить. Не в одном этом городе да Шарташе люди живут. Подальше уйду, а свою долю найду.

Сказала так и ровно переменилась. Скоренько переоделась в праздничный наряд, буски на себя пристроила и пошла дальше невеста невестой. Про горькую долю думать забыла, сторожиться стала. По счастью, ни одного встречного. Прошла мимо Шарташа. Дорога густым лесом, а уж вовсе к потёмкам близко. Волков по летнему времени, конечно, не опасайся, а всё-таки в потёмках идти несподручно. Глафира тогда и подумала:

«А что если мне в той ямке, какую с Вавилой рыли, переждать до свету».

Забавно показалось, как про это вспомнила. Ну и пошла. Место она хорошо знала. Пришла ещё на свету. Видит — перемена большая вышла. Яма много обширнее стала, и всё сделано по-хозяйски. Подивилась: неуж Вавило такое может? Валок с бадьёй пристроены, а вместо суковатой жердины для спуска лесенка хорошая устроена. Глафира раздумывать долго не стала, спустилась в яму. Ступенек десятка полтора оказалось. Темненько там, а разобрать можно, что тоже по-хорошему ведётся, и сухо в той ямке.

Глафира затуманилась, позавидовала:

— Бывают же мужики!

Неохота ей после того стало из ямы выходить. Нашарила рукой выступ да и села тут. Припомнилось ей, как Звонец про золотого змея Дайко рассказывал. Думала-думала об этом да, видно, и задремала. Только это ей, как явь, показалось.

Сидит будто она на дне большого-пребольшого озера. Во все стороны этакое серое, маленько сголуба, на воду приходит. И дно, как в озере — где помельче, где поглубже. На дне травы да коренья самого разного цвету. Одни кверху вроде деревьев тянутся, другие понизу стелются вроде, скажем, конотопа, только много больше. Меж теми, что с деревья ростом, какие-то верёвки понавешаны. Толстенные и красным отливают. В промежутках везде змеи. Одни ближе к земле, другие поглубже, и рост у них разный. В том сходство, что на каждом змее как обручи набиты, и блестят те обручи золотыми искрами да каменьями переливаются. Глядит Глафира и думает:

«Вон оно что! Не один Дайко-то, а много их тут!»

С этим проснулась да сейчас же снова заснула и точь-в-точь это же видит. Один змей вовсе рядом. Руку протяни — обруч достать можно. Глафира сперва испугалась змея, думает — живой. Змей пошевеливается, как вот намокшее в воде бревно, а жизни не оказывает. И большой. Где у него голова, где хвост, не разглядишь, только шапки золотой нигде не видео. Пригляделась этак-то Глафира и бояться перестала. Обруч, который поближе, разглядывает, а это вовсе и не обруч, а вроде сквозной рассечки. Камешки тут беленькие и цветные тоже, золотых капелек много, и комышки золота видно. И до того всё явственно, что Глафира, как проснулась, приметку острым камешком поставила, в котором месте ближний обруч приходился.

Видит — вовсе светло. Собралась из ямы подниматься, а какой-то мужик по лестнице спускается.

Глафира, чтоб врасплох не потревожить человека, и говорит:

— Погоди, дяденька! дай сперва вылезу.

Мужик вскинулся, а не испугался, вроде даже обрадовался.

— Пришла-таки? Ну-ка, кажись, кажись! Какая в мою долю ввязалась?

Глафира удивилась, что он такое говорит. Выбралась поскорее, глядит, а это Перфил. Из семерых-то братьев. Жена, у которого в скиты ушла.

Перфил тоже Глафиру признал. Он годов на десяток постарше был, с малых лет её видел. Приметна ему чем-то ещё в девчонках была. И потом, как полной невестой стала, Перфил на неё поглядывал, а случалось и вздыхал:

— Даст же бог кому-то экое счастье! Не то, что моя Минадора. Только и знает, что поклоны по лестовке отсчитывать да перед божницей на коленках ползать.

Судьбу Глафирину Перфил хорошо знал и дивился, сколь она нескладно повернулась. Когда скитники-начётчики принялись голосить насчёт проклятия Глафире, Перфил дал такого тумака Звонцу, что тот, почитай, месяц отлеживался и вовсе без пути языком болтал. Кто ни подойдёт, одно слышит:

— Дайко-змей, Золотая шапка, дай мне за кисточку от твоего пояска подержаться.

Потом, как отлежался, со свидетелями пришёл к Перфилу доспрашиваться: за что? Перфил на это и говорит:

— Считай, как тебе любо, да вперёд мне под руку не подвёртывайся. Рука у меня, видишь, тяжёлая, может и покойником сделать. Тогда и вовсе не догадаешься — за что?

Из-за этого случая у Перфила с братьями рассорка получилась. Они, конечно, против скитников зуб имели и Звонца крепко недолюбливали, а всё-таки укорили брата:

— Нельзя этак-то — смертным боем хлестать ни за что, ни про что. Тоже живое дыханье, хоть и Звонец.

Перфил на это говорит:

— То и горе, что с дыханьем посчитался, ослабу руке дал, кончить бы надо.

Братья, понятно, своё заговорили, он — своё, так и рассорились. С той поры Перфил на отшибе от своих стал, а про то никому не сказал, что за Глафиру этак Звонца стукнул. Теперь видит — эта самая Глафира, живая, молодая, по-праздничному одетая, выходит из его ямы. У Перфила руки врозь пошли. Спрашивает:

— Когда ты из города ушла?

Глафира без утайки ему рассказала, что с ней в городе случилось. Перфил слушает, зубами скрипит, потом опять:

— Как ты в мою яму попала?

Она и это рассказала.

Тогда Перфил расстегнул ворот рубашки и показывает перстень.

— Не твой ли на гайтане ношу?

— Мой, — отвечает.

— То-то он мне по душе пришёлся. Нашёл эту ямку. Вижу, кто-то начал да бросил. Полюбопытствовал, нет ли чего. Тоже бросить хотел, да вот перстенёк этот мне и попался. Перстенёк, гляжу, немудренький, а чем-то он меня крепко обрадовал и вроде обнадежил. С той поры и ношу на гайтане с крестом и всё поджидаю, не покажется ли хозяйка перстенька. Вот ты и пришла. Теперь осталось какого-нибудь толку от ямы добиться.

— Не беспокойся, — говорит, — толк будет. — И рассказала, что ночью видела.

— Про золотого змея Дайка, — отвечает, — много в Шарташе разговору было. Звонец вон, как его кто-то стукнул, чуть не месяц про этого Дайка бормотал. Всё просил за кисточку какую-то подержаться, да не допросился, видно. Может, и твоё виденье обман, а всё же попытать надо. Только просить-молить не согласен. Лучше я тому Дайку пригрожу — не испугается ли.