Только ведь не зря говорится: «Который огонь не видишь, о том не думаешь, а к ближнему костерку всякого тянет». А тут, считай, вовсе большой по тому времени костёр развели, когда наш-то город ставили.

Ну, как же. Реку перехватить, крепость поставить, завод на всякое железное дело, чтоб и якори ковать, ядра лить, и посуду делать. Каменное дело тут же. Шарташским и было около чего походить, чему подивиться. Скитники вовсе всполошились, проклятьем грозить стали. Иные, понятно, испугались, а которые крепко залюбопытствовали, тех не проняло. В числе этаких-то и оказался Ерофей Марков. Его, видно, каменная сила захватила. Она, известно, кого краешком заденет, и того не выпустит. Нашёл один комышек, стал другой искать, а там третий где-то близко остался. Его беспременно найти надо. Так и пошло. Скитникам это не любо, а проклинать всё же боятся: если этого не проймёшь, с другими сладу не будет. Ерофей по-своему думает: притерпелись старики. Сторожиться перестал, а они за ним неотступно доглядывают. Как нашёл Ерофей золото, скитники живо про это разнюхали и шум подняли.

— Гляди-ка, что Ерофейко наделал! Золотого змея из земли выпустил. Погибель скитам нашим. Набегут бритоусы и всю нашу пустыню порушат. Убить Ерофейку мало, а место зарыть, чтоб золотой змей силу не взял.

Ну, нашлись такие, кто этих скитников послушался. Ночью вывезли к яме возов с десяток чего попало и завалили то место! Скитники одно наговаривают: «Вези больше, чтоб золотому змею ходу не было».

Немцам, коим оглядеть Ерофееву яму доверили, эта скитническая дурость к рукам пришлась. Немцы, может, и догадались о подсыпке, да им-то что! Поковырялись для видимости, нашли вовсе другое, чему там не место, да и потянули Ерофея к ответу, как за обман. А скитники шарташские радуются: отвели беду, сохранили пустыню.

Только и в Шарташе не все так думали. Нашлись такие, кто по-другому понимал. Начали перешёптываться:

— Ерофей-то верно золото нашёл. Порыться бы кругом того места. Может, и нам покажется. С золотом и пустыню можно по боку. Пусть кому надо за неё держится, а нам и без неё не тоскливо.

Скитники-начётчики прослышали, грозятся:

— Проклянем, кто посмеет Ерофейкин погибельный путь торить.

Только когда это бывало, чтоб молодью во всём стариков слушали!

Недаром слово молвлено: «старому с молодым и во сне не по пути — разное грезится». Сколь старики ни угрожали — у молодых Ерофеева находка из ума не выходит. Которые посмелее, те стали около Ерофеевой ямки всякие дела себе выискивать. Кто, скажем, корягу для кормовой колоды на том самом месте нашёл. Кто. опять виловище выбирает, а оно близко той же ямины выросло. Скитники видят — не пособится без самой большой острастки, собрали всех шарташских поголовно и давай дудеть:

— Кто станет около Ерофейкиной ямы топтаться, того из Шарташа выгоним и семью не пощадим.

Про то скитники, видно, забыли, что пугать всё-таки с оглядкой надо. Кто испугается, а кто и нет. Бывает и так, что от лишней угрозы люди такое делают, о чём и не думали. Тут это самое и вышло.

В Шарташе в ту пору жила одна семья — семеро братьев. Стариков в той семье не осталось, но братья дружно держались, одной семьёй жили, а все женатые. Посчитай, сколь народу. Братья это понимали и крепко не любили, чтоб им кто грозил. Насчет Ерофеевой ямы до того у братьев и в помине не было, а как стали скитники грозиться, их ровно муха укусила. Стали поговаривать, что, дескать, за такое, почему старики не в своё дело лезут, какое у них на то право. Скитники узнали, понесли на братьев: они в вере не тверды. Так, сказывают, и было. Братья без своих стариков жили, досматривать за чином-обрядом некому было, они и обходились с божественным простенько. Досуг — помолятся, недосуг — и без того обойдётся. У стариков-начётчиков эти семеро братьев давно на приметке значились, да подступить к ним побаивались, а тут сгоряча и налетели. Братья, конечно, в обиде, в открытую заговорили:

— Не мешало бы разведать, нет ли у стариков корысти в Ерофеевой яме, и про то узнать надо, почему у мужика незадача вышла. Не пьяный, поди, был, место хорошо заприметил, а стали копать — не то оказалось. Не подстроил ли кто в этом деле штуку какую?

Сами, понятно, знали, кто и сколько возов вывез, чтоб следок к золоту запорошить. Скитники-начётчики чуют, к чему клонится, вой подняли:

— Веру потоптали! Городским табашникам продались! Выгнать всех из Шарташа. Чтоб и духу не осталось!

Братья на дыбы:

— Попробуй! Скиты размечем!

За скитников, понятно, вступились и за братьев тоже. Шарташ и закачался — на две стороны пошёл. В задор люди вошли. Всяк своё доказать хочет. От скитников больше всех старался Михей Кончина. Мужик справный. Слово-то у него по праздникам услышишь, а тут горячится, кричит, кулаками грозит. И в семьях свара пошла. У одного из семерых-то братьев жена в скиты сбежала: испугалась стариковских слов.

С этой свары по-настоящему поиски золота и начались. Перфил, у которого жена-то в скиты от греха ударилась, так и объявил:

— Жив не буду, а золото найду. Тут оно где-нибудь.

За этим Перфилом другие потянулись, принялись землю ворошить. Всё-таки от той ямы, которую Ерофей раскопал, далеко не уходят. Разговоров про золото ещё больше стало. Всяк по-своему судит, как его искать да от какой причины золото в земле заводится. По темноте плетут несусветное, и от скитников-начётчиков нитка тянется про скованного в земле золотого змея. Одним словом — неразбериха. До того в этих разговорах запутались, что иные от поиску отставать стали. Другие, наоборот, ещё усерднее за рытьё взялись. Подальше от Ерофеевой ямы отходить стали. Глядишь, то один, то другой и наскочит на породу с золотой искрой. Блестит въяве, а не возьмёшь. Начальство около этих новых ям толчею на речке поставило. Стали ту породу пестами долбить, потом через огонь из неё золото добывать. Только немного получалось, но всем видно стало — золото в той породе есть и добыть его можно.

Народу всё-таки охота добраться до тех золотых комышков, которые Ерофей нашёл. Ну, никак не выходило. Потом уж это открылось через одну женщину да вовсе зряшного мужичонка, коего жена заставила яму в новом месте рыть.

Так вышло. У Михея Кончины в семье была его сестра. Глафирой звали. Девушка, сказывают, пригожая и работящая. Женихов у неё хоть отбавляй. Только Михей с этим не торопился: выбирал, видно. Сама Глафира тоже никого не приглядела. Вот тут и подвернулся Вавило Звонец. Мужичонко, прямо сказать, незавидный. Из таких, коя больше всего любят по завалинкам посидеть да побалакать. Руки-то ему только на то и надобны, чтоб языку пособлять: где развести, где помахать, где пальцем прищёлкнуть. Зато языком Вавило, как говорится, города брал. Кого хочешь заставит уши развесить.

Этот Вавило Звонец и подсыпался ко Глафире. На ту пору у него беда приключилась: жена умерла. Ребят хоть не осталось, а всё вдовцу не сладко жить, Вавило, значит, и давай напевать про свою участь горькую. Разжалобил девушку до того, что она самоходом за него замуж пошла. Скитники-начётчики побаивались, понятно, Михея, только и Звонец им не чужой. Подумали-подумали, окрутили. Михей в обиде на скитников, а сестре заказал передать: больше ко мне на глаза не кажись.

У Глафиры со Звонцом доли не вышло. Известно, сколь жена ни колотись, а если у мужа один язык в работе, так в квашне не густо. Глафира у брата в достатке жила, впроголодь-то ей живо наскучило. Она и говорит мужу:

— Ну, Вавило, живи, как тебе мило, а я тебе больше не жена, потому не работник ты, а вроде худого ботала.

Вавило давай её улещать, только она не поддаётся.

— Слыхала, — говорит, — сладких слов не мало, да дела не видала.

— Вот погоди, — отвечает, — дай журавлей дождаться. Увидишь, какой я человек.

— На что, — спрашивает, — тебе журавли сдались? На хвостах, что ли, тебе богатство принесут?

Смеется, видишь, а сама залюбопытствовала маленько. Звонцу того и надо. Который человек залюбопытствовал, того Звонец непременно оболтает, потому из таких был — сам себе верил. Тут и принялся расписывать.