Летели месяцы. Лепешинский уже не чувствовал себя в «предварилке» одиноким, оторванным от жизни и от борьбы. Я по мере сил своих старалась обеспечить ему связь с волей. В часы свиданий мы научились разговаривать обо всем, не обращая внимания на сидевшего между нами жандарма.

Пантелеймон Николаевич всегда встречал меня радостно и приветливо.

— Во мне клокочет торжествующее чувство жизни, — несколько витиевато встретил он меня при очередном свидании. — Вы, Ольга Борисовна, мои глаза, мои уши и руки… Благодаря вам я забываю о тюрьме. А сегодня утром мне дали французскую булку… Между прочим у меня к вам просьба, — продолжал он многозначительно, — я приготовил для вас белье, прошу постирать его на воле.

— Очень хорошо, — в тон ему ответила я. — А у меня для вас вишневое варенье… Вы ведь очень любите вишневое варенье.

Прошли последние шесть месяцев заключения Лепешинского. Просидев в тюрьме полтора года, Пантелеймон Николаевич должен был отправиться в ссылку в Восточную Сибирь на три года. Перед ним открыли ворота тюрьмы и сказали: «Вы свободны на при дня для приведения в порядок своих дел, а потом явитесь в пересыльную тюрьму в Москве, оттуда отправитесь со своей партией этапом в путь-дорогу».

Я была ошеломлена, когда увидела Пантелеймона Николаевича с узелком в руке на пороге своей комнаты. От неожиданности я в первый момент не знала, что делать. То ли усадить его, так как вид у Лепешинского был очень усталый, то ли предложить ему умыться.

Пантелеймон Николаевич спокойно рассказал, что ожидает его в ссылке. Из его слов я поняла, что он смотрит на ссылку как на время подготовки себя для дальнейшей борьбы. В его планы входило изучить многое из того, что он еще не знал или знал плохо. Все для него было ясным и заранее определенным. Я видела — он хотел предложить мне разделить его судьбу, но не решался сказать об этом первым. Я сама сказала, что решила ехать за ним, как только закончу курсы.

Ликвидировав все свои дела, с дипломом фельдшерицы направилась я в дорогу, написав письмо матери, в котором сообщила, что еду к жениху в ссылку и очень хотела бы с ней повидаться. Деньги ей на дорогу я выслала из Челябинска.

Мне предоставили место фельдшерицы в переселенческом пункте. Я обязана была встречать каждый приходящий в Челябинск поезд, обойти все вагоны и отыскать среди переселенцев больных, чтобы оказать им медицинскую помощь. Из боязни карантина больных прятали под кадки, в мешки, женщины прикрывали их своими юбками. Уставала я очень, но работа мне нравилась. Большинство переселенцев были крестьяне. Вконец разоренные, придавленные нуждой, они ехали с одной думой — найти землю. Как не похожи были эти люди со своими чаяниями и надеждами на тех крестьян, о которых так много философствовали народники. Переселенцы давно потеряли всякие иллюзии, и если еще держались «миром», соблюдая какие-то подобия «общин», то потому, что сообща, гуртом, легче было добиться от путевого начальства быстрейшей отправки, а также решения других, связанных с дорогой, дел.

Кроме меня, на пункте работали еще две девушки фельдшерицы и врач-студент пятого курса. Кроме оказания медицинской помощи, мы занимались политической пропагандой. Нам помогали иногда железнодорожные чиновники. Среди них мне запомнился Михайлов Иван Петрович. Он часто подносил носилки для тяжелобольных и, мне кажется, догадывался о нашей нелегальной работе.

Как-то возвращаясь домой после дежурства, я заметила, что в моей комнате находится кто-то посторонний. Я насторожилась и, открыв дверь, увидела мать.

— Оленька, — растроганно сказала она, прижимая меня к груди. — Как ты изменилась, возмужала, похудела. — Мать вынула платок и заплакала. — Я так несчастна. Я глубоко раскаиваюсь, что прекратила тебе посылать деньги. Я виновата перед тобой. Ты получила туберкулез. Меня Бог покарал очень сурово.

Я была ошеломлена. Я стала уверять мать, что совершенно здорова и счастлива, как никогда в жизни, что меня оплакивать не надо, а надо радоваться за меня. Но мать словно и не слышала моих слов. Она стала убеждать меня не выходить замуж за арестанта, не ехать в ссылку.

— Я умоляю тебя, дочь моя, я готова встать перед тобой на колени. Не убивай меня окончательно, я этого не переживу…

Я прервала ее:

— Мама, я уезжаю к своему жениху. И прошу тебя, больше не говори мне об этом ни слова.

Мать поняла мою непреклонность. Она заглянула мне в глаза и тихо сказала:

— Видно, не сломить мне тебя. Не поминай меня лихом. На вот — возьми на память… Сама вышивала… Она протянула мне ковер. Я не успела ничего сказать. Мать моя поднялась и вышла из комнаты. Я выбежала за ней. Мать на крыльце мне сказала:

— Прощай, Оленька. Нам с тобой не по пути. Ты сама говорила, что мы люди разных взглядов. Будь счастлива…

Она быстро ушла. А я стояла во дворе и смотрела ей вслед. Я видела, как она переходила улицу и, не оборачиваясь, скрылась из моих глаз. Я тихо вошла в комнату. Мать была такая беспомощная, жалкая. И все-таки я чувствовала — внутренне она осталась прежней и, если бы представился случай, она, не задумываясь, вернула бы утраченные богатства. Да, мы были людьми разных взглядов, мы были идейными врагами.

В комнату кто-то постучал. Я даже вздрогнула. Вошел Михайлов. Увидев меня, он остановился посередине комнаты.

— Ольга Борисовна, что с вами? — спросил он.

— Я только что прощалась со своим прошлым…»

Что же было в будущем?

Будущее показало, что Ольга оказалась достойной дочерью своей матери. Внутренне она была такая же, как мать. Она унаследовала у своей матери главное — железную хватку и жестокость.

Ее муж, Пантелеймон Лепешинский, после октябрьского переворота работал в Наркомпросе. Умер в 1944 году. А его супруга Ольга Лепешинская, которая до октябрьского переворота успела получить диплом фельдшера, сумела при советской власти стать видным ученым-биологом.

Лепешинская была среди тех ученых, которые содействовали утверждению культа личности Сталина. Культ Сталина был поддержан и развит учеными. Его «избрали» Почетным членом Академии наук СССР. В 1949 г. к его 70-летию был издан толстый фолиант панегириков, где не только такие «академики», как Т. Лысенко, О. Лепешинская, А. Вышинский, М. Митин, но и физик А. Иоффе, биохимик А. Опарин, геолог К. Обручев и другие бессчетное число раз величали Сталина «гениальным ученым», «величайшим мыслителем», «корифеем науки» и т. п.

Лепешинская взялась за выигрышную тему — поиски «эликсира молодости» (советским партийным деятелям хотелось жить вечно). Лепешинская обещала Сталину, что древняя тайна «эликсира молодости» вот-вот будет разгадана. Быть может, будет найден и новейший рецепт. Она вселяла в диктатора надежду, что в конце концов сможет открыть путь к существенному продлению жизни на десятилетия и даже на века. Века? Да, ведь в это верил К. Циолковский, утверждавший, что жизнь человека не имеет определенного ограничения и может быть удлинена до тысячи лет. Ведь всем хочется жить долго. Но одно не учитывала Ольга Лепешинская — чтобы подольше задержаться на этом свете, предпочтительно жить без злобы и досады, без ненависти и зависти, радуясь везению или маломальскому успеху, даже чужому. Именно такая жизнь обещает отдаление старости.

Лепешинская разработала способ омоложения с помощью метода, который назвала «клеточной терапией», она верила в способность клетки к «самостоятельной регенерации». Для скорейшего выздоровления от ран она рекомендовала прикладывать к ранам кровь. Похоже, что ей вспомнился принцип, выдвинутый Парацельсом еще в XVI в. — «Лечи подобное подобным». Но дело происходило в веке двадцатом, поэтому Ольга Лепешинская со своими лженаучными теориями испортила жизни многим выдающимся ученым. Вред, который она нанесла науке, трудно оценить. Она имела прекрасные лаборатории и получала многочисленные премии «за достижения в области науки», в то время как истинные ученые работали на лесоповалах. Так в сфере науки воскресла истинная «Протопопиха» — властная, недалекая и жестокая — истинная дочь своей матери.