Старуха не умела сказать про то, что на сердце, не знала этих слов. Всю жизнь думала, что они ни к чему, и вот теперь сильно жалела, что в свое время не выучила их.
С недавних пор старуха стала думать, что Баярто пришел на землю ненадолго, наверное, и там, откуда пришел, у него немало дел, про которые нынче забыл. Но настанет срок, вспомнит, и тогда никто не удержит его на земле. И про себя решила: в тот день, когда Баярто исчезнет, растает, как дым, она умрет. Так часто говорила себе об этом, что скоро не только ее старый мозг, но и все тело приготовилось к тому, что в свое время случится, и это было хорошо, уважала людей, которые держат слово: сказав, что устали жить, уходят в царство теней, а не повторяют об этом каждый день, не умея ничего сделать, чтобы исполнить свое желание. Знала, что так с нею не случится, и это прибавило уважения к себе.
Вальжийпин догадывался о мыслях старухи и пытался утешить ее, и она, кажется, принимала это его утешение, потому что в худом сморщенном лице вдруг что-то дрогнет, засветится неярко.
Вальжийпин помедлил и вышел из юрты. Недолго шел по вечернему лесу, скоро очутился на узкой, меж невысоких скал, поросшей мягкою травою, полянке. Остановился, разглядывая слабые пожелтевшие травинки, их вроде бы много, растут густо, одна к одной, однако ж присмотришься — и промеж них увидишь черную, словно бы даже обугленную как после пожара землю и удивишься, и в этой земле узрится непривычная нечуткому разуму, с малых лет приученному следовать за правилами, по которым общество судит обо всем на свете, и даже о том, что недоступно ему, слабость какая-то, обреченность, и сделается не по себе, скажешь тихо:
— Что же ты, милая? Иль тоже устала?..
9
Хочу, чтобы вы поднялись из небытия, все те, кто жил в начале века, встаньте из могил и вспомните вместе со мною, как Это начиналось. Тесно, несытно стало в России, впрочем, досыта там редко когда ели, уж такая, видать, судьба у нее, великая, на сотни верст равнинная, когда и глазу-то зацепиться не за что, вся в скудных деревеньках, на которые уму светлому и честному глядеть совестно, лежала Россия дремотная, перебирала в мужичьем уме своем, что было с нею, и не находила отрады, зато о будущем думалось ясно. Черт-те что, видно, и впрямь есть в ней, тусклой и неближней, с какого края ни посмотри, диковинное что-то, силы какие-то вдруг выплеснутся в песне ли про чудо-богатыря, в расхожей ли были-небыли, про которую и вчера слышал, но вчера все про грустное и тягостное, а нынче — развеселись душа, заиграй гармонь-ладушка на всю Ивановскую.
И во всякую пору так: во дворе ребятня пухнет с голоду, слабая, и под нешибким ветром клонится к земле, будто травушка, а мужичок-кормилец в кабаке сидит и все про дивное сказывает, я сам верит: поменяется в жизни, и уж не примет он маеты, а будет кум королю… С этой верой в мир пришел, с нею же и отойдет сердечный. И дети будут про то же, и дети детей то ж. И нету конца и края этой, над всеми другими чувствами поднявшейся веры. Откуда она, могучая, где истоки ее?
Сказано было: поспешайте в Сибирь, там сыщете себе долю. Услышали, зашевелились. Боязно, конечно: каторга свила себе гнездо в тех местах, «политика» про которую тоже наслышаны, случалось, что и захаживала в избы, соломою крытые, говорила про что-то… Боязно бок о бок с такими-то, а что делать, коль и румянцевские из ближней волости, и потемкинские поднялись уж, выехали со двора. А суворовские и вовсе оказались проворные, еще третьего дня стронулись…
И шли румянцевские, потемкинские, суворовские, долгорукие и прочие, разных чудных прозваний мужики подлого роду-племени, но с высокородными фамилиями, которые вызывали у сибирского чиновника удивление, а чаще срамную ухмылку, селились где попадя, но недалеко от Сибирской железной дороги. Это попервости норовили осесть на привольных землях, не больно-то тянуло на «железку», однако ж несговорчив оказался сибиряк и тяжел на руку. Куда с ним тягаться пришлому? И не каторга вроде бы и не «политика», а крут нравом, в крови его удаль Стеньки Разина и упорство, освященное старою верою, не сдвинуть, не сломать… Попытались было идти стенкою на чалдона по-российски лихо, но пообломали себе бока, оттеснились к «железке», там и сыскали чуть побольше российского, а все ж скудное пропитание.
Уцепившись за «железку», сделались работными людьми, а те, кто половчее, приняли участие в экспедиции военного топографа, которая прошла местами крутыми и ярыми, определяя высоту пониженных седел гор и тальвегов, выверяя глубину речек и впадин, где должна была пролечь знаменитая Кругобайкальская железная дорога. Славно поработали военные топографы, а вместе с ними и пришлые мужички, провели точнейшую съемку местности, масштаб которой порою доходил до двадцати саженей в дюйме. Была составлена климатическая карта, удивляющая и поныне своею выверенностью и зоркостью глаза, намечены места, где пройдут тоннели и будут построены железнодорожные мосты.
Чуть позже в южные районы Байкала была направлена геологическая экспедиция под руководством профессора Санкт-Петербургского университета Мушкетова. Она провела подробнейшее геологическое исследование местности, подтвердила возможность строительства в этих местах железной дороги.
Состоялось заседание комитета под началом августейшего председателя, на котором был утвержден окончательный вариант строительства стальной магистрали по южному берегу Байкала.
Российские промышленники вкупе с сибирскими толстосумами, тесня друг друга, норовили получить подряд повыгоднее. И в этой толкотне не сразу можно было разобраться, кто есть кто; правительство при заключении договоров с контрагентами часто оказывалось в накладе, уже в первые три месяца строительства кругобайкальской магистрали непроизводительно истратило более пятисот тысяч рублей. Это случилось потому, что подрядчики, словно бы сговорившись, норовили выполнить лишь часть работ, предусмотренных договором. Случалось и такое. На постройку железнодорожной станции строительный материал был заготовлен в 1898 году, а возводить здания начали лишь в 1902 году. И все эго время подрядчики задерживали выплату работным людям жалованья, отчего на дороге произошли волнения, и подрядчики, опасаясь за свою жизнь, вынуждены были на время уехать отсюда. Еще одно обстоятельство весьма сдерживало строительство: у администрации не оказалось четкого плана работ, и это приводило в смущение инженеров, которые на свой страх и риск делали одно, а потом выяснялось, что надо было заниматься другим. На многих строительных участках прочно прописалась бестолковщина, столь характерная, когда за дело берутся русские люди. К счастью, это продолжалось недолго, и скоро по всей трассе Кругобайкальской железной дороги начались взрывные и прочие работы. О том, сколь были они трудоемки, можно судить по такому факту. На участке между станциями Маритуй и Шибертуй длиною в двенадцать километров, где работами руководил талантливый русский инженер Ливеровский, в скалах было прорублено семьсот километров скважин и в них заложено две тысячи четыреста тонн взрывчатки.
На строительстве были заняты не только вольнонаемные рабочие, широко привлекались ссыльно-каторжные и арестанты, а также ссыльнопоселенцы. По согласованию с железнодорожным управлением им определялись срок и место работы, размер заработной платы. Был учрежден институт земских заседателей и урядников, которые осуществляли надзор за ущемленными в правах людьми. Впрочем, эти, последние, охотно шли навстречу пожеланиям правительства, поскольку им сокращался срок каторги на одну треть, а ссылка почти наполовину.
Люди разные, так не похожие друг на друга, сошлись на маленьком клочке земли, и тесно им было, и неприютно. А вокруг, куда ни кинешь взгляд, тайга, разное про нее слышали, а больше пугающее своею загадочностью и суровостью. Бывало, что и у вольнонаемного вдруг сожмется сердце от недоброго предчувствия. А что до «каторги», так у той и вовсе на душе неспокойно. Где потруднее, куда другой сроду не сунется, гонят ее, горемычную. Сколько же их, «полосатеньких», сорвалось с крутых скальных полок и с каменных арочных виадуков и бесследно исчезло в глубоких сибирских падях, где даже в ясную солнечную погоду сумрачно и глухо! А сколько их раздавлено в темных тоннелях неподатливою породою! Сочтешь разве?.. Ничего-то не осталось от них на грешной земле, памяти даже… А может, и не так, и что-то все же остается людям? И песчинка малая вдруг да и блеснет посреди дороги червонным золотом, и спрыгнешь тогда с телеги, нагнешься, возьмешь в руки эту песчинку и долго дивуешься ею, яркая в лучах солнца, чуднее чудного, но уйдет солнце за ближнее облачко — и потемнеет песчинка, и грустно сделается, и не сразу поймешь и примешь сердцем это превращение, и долго мысленно будет видеться золотом блеснувшая песчинка. Может, и с нами со всеми так?.. Изрыта земля вдоль и поперек бугорками, и не подле каждого деревце… А пройдешь глухою и близ деревеньки степью, окинешь взглядом бугорки — и подумаешь, что под каждым из них чья-то жизнь, короткая ли, долгая ли, богатая ли па события, нет ли, — и проснется в душе что-то, и горько и сладостно станет, словно бы не они, чужие, а все ж сделавшиеся сродни тебе, лежат в земле, а ты сам… и пришел к твоему вечному пристанищу добрый человек, и вспечалилось ему, но ненадолго, нет… Вспомнил он про виденную третьего дня на проселочной дороге золотом блеснувшую песчинку и подумал, дивясь неожиданности сравнения, что эти бугорки — как та песчинка: не встреться она на пути, и все было бы скучно, серо, обыденно, и дремал бы мозг еще долго, и не всколыхнулось бы, не взыграло воображение. Значит, и эти бугорки нужны ему, живому?.. Может, для того и нужны, чтоб не остыла память и душа не сделалась холодною и равно одинаковою со всеми?.. А бывает, наверно, и так. Да что там!.. Иваны, не помнящие родства, немало их нынче бродит по земле, шальные и дерзостные, то за одно примутся, то за другое, а все не по нраву им, и в глазах скукота, и на людей смотрят с усмешкою, будто знают про них что-то, о чем другой п не догадывается. Знают ли?.. Спросишь у такого: откуда родом, парень?.. И не ответит сразу, если даже и захочет, а уж про то, кем был дед или прадед, про это и не спрашивай.