И вот я лежу здесь в одной лишь красивой ночной сорочке, сжимаю в пальцах перо, чувствую на лице тепло солнца и думаю… о нем! Не верится, что такие люди существуют не только в книгах. Мне казалось, писательницы вроде миссис Фремлинсон и миссис Рэдклиф приукрашивают своих героев, чтобы женскую половину читателей примирить с их судьбой, а малочисленной мужской — польстить. Мама Каролины и мисс Гизбурн, каждая по-своему, обе недвусмысленно указывали на то же самое, и до настоящего времени мои собственные наблюдения за противоположным полом подтверждали это мнение. Но вот я и вправду встретила того, на чьем фоне меркнут даже самые прекрасные творения миссис Фремлинсон. Он Адонис! Аполлон! Настоящий бог! Там, где он ступает, всходят нарциссы!

Начнем с того, что познакомились мы очень романтично: нас не представили друг другу как положено, более того, не представляли вообще. Знаю, так не подобает, но до чего же это было волнительно! Большинство гостей танцевало старомодный менуэт, но я не знала па и поэтому сидела в конце залы с мамой, но тут на нее что-то нашло, и она поспешила меня покинуть. Мама ясно дала понять, что вернется с минуты на минуту, однако едва она исчезла, как передо мною возник он. Казалось, он прошел между поблекшими гобеленами на стене, а то и появился из них самих, только выглядел совсем не поблекшим, хотя позднее, когда мы сели ужинать и принесли еще свечей, я заметила, что он старше, чем мне показалось вначале. Такого умудренного опытом лица я не видела еще ни у кого.

Конечно, дело не только в том, что он тут же со мною заговорил. Будь это так, я бы тотчас удалилась. Нет, его глаза и речи буквально принудили меня остаться. Он расточал мне любезности, называя единственным розовым бутоном средь здешнего осеннего сада, но я не такая глупая гусыня, чтобы покупаться на комплименты, и поддалась роковой нерешительности только после его следующих слов. Он сказал (и я никогда, никогда этого не забуду): «Мы с вами оба пришельцы из другого мира, так почему бы не познакомиться ближе?» Как, надеюсь, ясно по моему дневнику, именно такой — пришелицей — я себя и ощущала все время и потому, несмотря на прекрасное осознание неустойчивости и опасности своего положения, я не смогла самую чуточку не поддаться той проницательности, с какой он постиг и выразил мои сокровенные чувства. А еще он прекрасно говорил по-английски! И акцент — не итальянский, как мне показалось, — делал его речь еще своеобразней и очаровательней!

Следует заметить, что отнюдь не все гости вступили в осеннюю пору своей жизни, хотя в отношении большинства это было, определенно, справедливо. Будучи весьма милой особой, контесса ради меня нарочно пригласила несколько cavalieri из числа местной знати, и часть их мне должным образом представила, но разговора с ними не получилось — отчасти по вине языковых трудностей, но больше потому, что каждый cavaliero[15] слишком во многом был тем, что мы у себя в Дербишире называем «дубиной неотесанной». Графиня восприняла провал этих rencontres[16] со свойственной своему характеру благожелательностью и не сделала ни единой попытки раздуть пламя из того, что никогда не обещало стать даже тусклой искрой. Как не похоже на наших дербиширских матрон! Те, ежели берутся за подобное дело, работают кузнечными мехами не только весь вечер, а целые недели, месяцы, а порой и годы! Впрочем, назвать славную контессу словом «матрона» язык не повернется! Итак, четверо cavalieri, оставив меня, пытались приглянуться контессине и ей подобным bambine[17], выставленным на той ярмарке невест.

Я задумываюсь на мгновение, подыскивая слова, чтобы описать его. Он выше среднего роста, стройный, изящный, но вместе с тем производит впечатление человека поразительной духовной и физической силы. Кожа у него бледноватая, нос орлиный, властный (но с трепетными, чувственными ноздрями), рот алый и (без этого слова не обойтись) страстный. От одного взгляда на этот рот в голову приходят мысли о великих стихах и бескрайних морских просторах. Пальцы у него очень длинные и красивые, но хватка мощная, что я испытала на себе еще до конца вечера. Его волосы сначала показались мне совсем черными, но, присмотревшись, я заметила в них немногочисленные серые, а может, даже и белые нити. Лоб у него высокий, широкий и благородный. Кого же я описываю: бога или человека? Знаете, я не уверена.

Что до его речей, могу лишь сказать: он и впрямь не из этого мира. Никакой пустой болтовни, свойственной светским сборищам, в которую, при всей ее бессмысленности, вкладывают смысл, очень далекий от значения самих слов — смысл, зачастую вызывающий у меня гадливость. Все им сказанное, по крайней мере, после первых светских комплиментов, задевало во мне глубинные струны, а все, что я говорила в ответ, выражало мои истинные мысли и чувства. Прежде у меня никогда не возникало столь полного взаимопонимания ни с одним мужчиной, начиная с папы; и с очень немногими женщинами я испытывала нечто подобное. Однако я затрудняюсь припомнить, о чем мы беседовали. Вероятно, дело в значимости тех чувств, которыми был полон наш разговор. Глубоких, преображающих душу своим теплом чувств, которые я не просто вспоминаю, а ощущаю до сих пор всем своим существом. Темы? Нет, сами темы вылетели из головы. Речь шла о жизни, красоте, искусстве, природе, мне самой — короче, обо всем на свете. Точнее, обо всем, кроме тех крайне разнообразных и неимоверных глупостей, о которых неумолчно трещит остальной мир по эту сторону церковного погоста. «Женщины любят ушами», — заметил в разговоре мой собеседник, а я только улыбнулась. До чего верно! На счастье, мама так и не появилась. Что касается остальных, смею думать, они, скорее, обрадовались, так сказать, сбыв с рук маленькую нескладную англичанку. В отсутствие мамы обязательство присматривать за мной переходило контессе, но я видела ее только издалека. Вероятно, она решила не вмешиваться без спроса. Ежели так, этого я от нее и ожидала. Хотя… не знаю.

Подошло время ужинать. К моему немалому удивлению (и досаде), новый друг, если его позволительно так назвать, с извинениями отказался от еды, говоря, что у него нет аппетита. Вряд ли этот предлог можно считать достаточным или вежливым, но слова, призванные на помощь моим новым знакомым, как всегда, достигли своей цели, уняв обиду. Он самым настоятельным образом убеждал меня подкрепить силы, невзирая на то, что сам не может составить мне компанию. Говоря все это, он столь проникновенно смотрел на меня, что я невольно смягчилась, хотя, надобно заметить, аппетита (к грубой пище этого мира) у меня тоже не было. Чуть выше я забыла упомянуть о красоте и магической силе его глаз, таких темных, что они казались совсем черными… по крайней мере, в свете свечей. Оглянувшись на него, возможно, даже не без некоторого пыла, я вдруг подумала, что он, скорее всего, постеснялся яркого света в столовой, беспощадного к его истинному возрасту. Подобное тщеславие отнюдь не ограничивается нашим женским полом. Более того, даже здесь, в дальнем конце залы, он словно стремился держаться в тени. И это при всем том ощущении силы, которое столь явственно исходило от него. Я постаралась удалиться как можно деликатней.

— Вы вернетесь?

Его голос звучал так встревоженно, так чарующе.

Я хранила спокойствие. Только улыбнулась в ответ.

А затем меня нашел папа. Он сказал, что мама, как легко догадаться, совсем расхворалась и ушла наверх, и меня это и впрямь нисколечко не удивило. Он велел сразу после ужина подняться к ней, а затем, орудуя локтями, расчистил нам путь к столам и принялся пичкать меня всякой всячиной, будто я фаршированная идейка, но, как вы уже знаете, яства меня тем вечером не прельщали, так что я уже позабыла все названия блюд, скормленных мне и съеденных им самим. Чем бы нас там ни угощали, я «сполоснула кишки», как мы выражаемся у себя в Дербишире, необычно обильными, по моим меркам, возлияниями. Мы с папой пили местное вино, которое все, включая его самого, называли очень «легким», но, на мой взгляд, оно было ничуть не «легче» любого другого, даже заметно «тяжелее» некоторых знакомых сортов. Более того, чуть раньше, когда мне полагалось флиртовать со здешними неотесанными дубинами, я уже потребила какое-то его количество. Забавно, что папа, который одергивает меня буквально во всем, ничуть не возражает против столь неумеренного пьянства. Не припоминаю, чтобы он хоть раз пытался меня ограничить. Это, разумеется, справедливо лишь в редкие моменты, когда мамы нет рядом. Ей самой зачастую нездоровится всего после двух-трех бокалов. Вчера за ужином я была в состоянии «транса»: еда не лезла, зато вино я поглощала чуть ли не с пагубной легкостью. Затем папа снова попытался отправить меня спать… или, возможно, подержать маме голову. Но из-за того, что я столько выпила, и меня терпеливо дожидался новый друг, все вылилось в фарс. Пришлось как-то отделываться от папы, так что я надавала ему чистосердечных обещаний и забыла их (что бы это ни было) почти сразу. Слава богу, с тех пор еще не приходилось смотреть папе в глаза.