Занятно, как одни и те же места будто не существуют, когда их посещаешь с одним человеком, а с другим вдруг обретают краски и плоть. Конечно, все это просто иллюзия, либо так мне порою кажется, но разве так не во всем?

Здесь, на чужбине, я ужасно одинока: ни одного друга. По временам мне кажется, что я обладаю огромной внутренней силой, раз все это терплю и безропотно исполняю свои обязанности. Контесса по доброте душевной подарила мне томик стихов Данте, и там с одной стороны итальянский текст, а с другой — перевод на английский. По ее словам, это поможет мне овладеть здешним языком, но… даже не знаю. Я едва осилила несколько страниц, хотя больше всего на свете люблю читать. Просто идеи Данте настолько мрачные и запутанные, что, похоже, он вовсе не женский писатель, по крайней мере, англичанке точно не подходит. Его лицо, такое неодобрительное и суровое, тоже меня пугает. Увидев его на искусно выполненной литографии в начале книги, я испугалась, как бы оно не начало мне мерещиться за плечом, когда сижу и разглядываю себя в зеркале. Не удивительно, что Беатриче не хотела иметь ничего общего с этим человеком. Чувствую, ему порядком недоставало достоинств, которые ценит наш пол. Конечно, в обществе итальянки вроде контессы о таком лучше даже не заикаться, ибо для всех итальянцев Данте — личность столь же неприкосновенная, как для нас Шекспир или Сэмюэл Джонсон. В кои-то веки я села за дневник днем. Кажется, я впала в уныние, а это грех, пусть и небольшой, поэтому, чтобы развеяться, пытаюсь себя чем-то занять. Уже поняла, что лучше немного согрешу праздностью и унынием, чем опущусь до такой вульгарности, как обниматься и целоваться со слугами. Конечно, во мне бурлят жизненные соки и я способна страстно влюбиться, просто в моей жизни нет ничего достойного таких чувств, а растрачивать их попусту я не хочу. Но сколько кроется за этим «просто»! Как хорошо я понимаю вселенскую хандру нашего соседа лорда Байрона! Я, щуплая девчушка, чувствую, пусть даже только в ней, свою общность с великим поэтом! Такая мысль могла бы служить утешением, будь я способна утешиться. В любом случае, прежде чем сегодня мои глаза смежит сон, вряд ли произойдет что-то еще, достойное упоминания.

Позднее. А я была неправа! Сегодня после ужина мне пришла мысль спросить контессу, не знакома ли она с лордом Байроном. Вряд ли в одно из тех двух редких мгновений, когда мы с ней оставались наедине, она объявила бы об этом по собственной воле — как из-за присутствия папы и мамы, так и по соображениям тактичности; но я решила, что уже с ней на короткой ноге и могу осмелиться на нескромный вопрос.

Боюсь, я задала его весьма неловко. Папа с мамой тогда затеяли очередное препирательство, а я прошла через комнату и опустилась на краешек дивана, рядом с контессой. Она с улыбкой сказала мне что-то милое, и тут я просто выпалила свой вопрос, причем весьма прямолинейно.

— Да, mia cara[11], — ответила она. — Мы встречались, но на бал его приглашать нельзя. Он слишком увлекается политикой, и многие не согласны с его взглядами. Более того, эти взгляды уже стали причиной нескольких смертей, а некоторым претит принимать смерть от рук straniero[12], пусть и выдающегося.

Разумеется, я подспудно тешила себя надеждой, что лорд Байрон все же явится на прием. Контессе было не впервой с завораживающей прозорливостью читать мысли других… мои уж точно.

7 октября.

День бала! Сейчас раннее утро. Давно я не видела такого яркого солнца. Что, если оно всегда так сияет в это время суток, когда я еще сплю? «Знали бы вы, девочки, что пропустили, пока валялись в кроватях!» — как вечно восклицает Каролинина мама, несмотря на то, что она самая невзыскательная родительница на свете. Беда в том, что просыпаешься рано именно тогда, когда стоило бы подремать подольше, например, как сегодня, перед балом. Я пишу это сейчас потому, что, вне всяческого сомнения, весь день пробуду как на иголках и, когда все треволнения останутся позади, свалюсь от усталости. Всегда так с балами! Хорошо хоть, послезавтра уже воскресенье.

8 октября.

Я повстречала на балу мужчину и, признаюсь, он меня очень заинтересовал. А есть ли что-то важнее этого, как вопрошает миссис Фремлинсон в «Надежде и отчаянии сердца», чуть ли не самой любимой моей книге, о чем я со всей честностью объявляю?

Вы не поверите! Совсем недавно, пока я еще спала, в мою дверь постучали — достаточно громко, чтобы разбудить, но вместе с тем слабо и деликатно, и тут же вошла контесса собственной персоной, одетая в невероятно красивое лилово-розовое неглиже. Она принесла поднос с едой и питьем, полноценный иностранный завтрак, вот! Должна признаться, что в тот миг я бы запросто уничтожила наш английский полный завтрак. Но не правда ли, сложно представить что-то милее и заботливее, чем поступок очаровательной контессы? Ее темные волосы (но не такие темные, как у большинства итальянцев) еще не были уложены и ниспадали вокруг красивого, хоть и грустного лица, однако я заметила, что она уже надела все свои кольца; камни искрились и вспыхивали в лучах солнца.

— Увы, mia cara, — окинула она взглядом скудное убранство комнаты, — было время, да ушло. — А затем склонилась над моим лицом, слегка коснулась моей ночной сорочки и поцеловала меня. — Какая вы сегодня бледная! Белая, словно лилия на алтаре.

Я улыбнулась.

— Что вы хотите от англичанки? Мы не яркие.

Но контесса продолжала меня разглядывать.

— Прием так сильно вас измучил?

Это прозвучало как вопрос, поэтому я бодро ответила:

— Ну что вы, контесса, ни капельки. Я еще никогда в жизни так чудно не проводила вечер (что, бесспорно, было правдой и только правдой).

Садясь на большой постели, я поймала свое отражение в зеркале. И правда, бледная, необычно бледная. Я собралась было сослаться на то, что час очень ранний, но тут контесса, ахнув, выпрямилась и сама стала удивительно белой, учитывая ее природный цвет кожи. Она указывала на что-то. Кажется, на подушку за моей спиной. Я в замешательстве обернулась. На наволочке багровело неровное пятно — небольшое, но, вне всяких сомнений, кровавое. Я подняла руки к горлу.

— Dio Illustrissimo! — воскликнула контесса. — Ell'е stregata![13]

По книге Данте и просто так я выучила итальянский достаточно, чтобы понять смысл ее слов: «На ней чары». Кажется, контесса собиралась убежать, но я вскочила с кровати и обхватила ее. Я умоляла ее объясниться, но видела, что она не собирается этого делать. Итальянцы, даже образованные, по-прежнему относятся к колдовству с недоступной нашему понимаю серьезностью и зачастую боятся даже говорить о нем. Тут-то я и поняла шестым чувством, что Эмилия и ее хозяйка воспримут это одинаково. Более того, контессе, похоже, стало до крайности не по себе от обычного прикосновения, но вскоре она успокоилась и, уходя, вполне мило сообщила, что должна будет перемолвиться словечком с моими родителями насчет меня. Она даже сумела пожелать мне «Buon appétito»[14].

Я осмотрела свои лицо и горло в зеркале. На шее, само собой, нашелся шрамик, которым объяснялось все, кроме, как бы это сказать… того, откуда он взялся. Впрочем, ничего удивительного, учитывая новые впечатления, тяготы и суматоху вчерашнего бала. Вряд ли можно сражаться на турнире любви и не получить ни единой царапины, а я, как с волнением думаю, попала именно на него. Увы, похоже, итальянцам свойственно делать из мухи слона, и ничтожная, вполне естественная царапина потрясла контессу сверх всякой меры. Что до меня самой, то я — англичанка, и пятно на подушке меня ничуть не обеспокоило. Остается уповать, что горничная не забьется в припадке, когда увидит его, меняя белье.

Если я и кажусь слишком бледной, то исключительно из-за яркого солнца. Я сразу же вернулась в постель и с быстротою молнии истребила то, что принесла контесса. Я порядком ослабла от недоедания, и очень смутно помню угощение на вчерашнем приеме — только, что выпила гораздо больше обычного, а то и больше, чем за всю свою короткую жизнь.