А потом успокаиваться стал, задумываться, институтских учителей вспомнил, имена известные и чистоты кристальной. Не их ли умом и руками, умом и руками учеников их, если последние не охолодили жар совестливой души, и делается настоящая геология?
А что касается семисыновых — их же небось раз, два — и обчелся. Да и где и когда их не было? Всегда были, как ракушки на днище корабля. Иной ракушке, поди, тоже мнится, что корабль плывет только благодаря ей. А приходит время — шварк скребком по днищу! — и корабль поплыл веселее.
«Хитрец-мудрец, — начал подсмеиваться он над собой к концу срока, — высокими рассуждениями и отвлеченными параллелями хочешь запрячь себя в прежние сани».
Но усмехался уже все более снисходительно к самому себе, будто подтрунивал со стороны, а сам с тревогой чувствовал — он еще должен попробовать разок, вот как только матери объяснить, — никогда в их семье трепачей не было, а тут сам дал слово, за язык не тянули, да и мать всегда была против кочевой профессии сына.
При встрече, чтобы успокоить ее, он повторил: «Да, слово-то крепкое», а уже через два дня пошел по первому попавшемуся адресу.
Приняли сразу. Даже не поинтересовались, что это за статья такая проставлена в документе, опасный ли был преступник. Камералка располагалась в полуподвале старого здания; в темноте и тесноте, как в келье, сидела главный геолог Протягина. Она сухо ввела его в курс дела, похрустывая лежавшей перед ней калькой. Хотела познакомить с начальником съемочного отряда — неким Романом Лилявским, — но того в тот день не было в камералке. И Андрей решил, не откладывая в долгий ящик, ехать немедля, по адресу, прямо на базу партии.
Рука Протягиной была узкая, но костисто-твердая на удивление.
— Скоро к вам наведаюсь — берегитесь: чтобы все было в полном порядке.
Она улыбнулась тонкими подкрашенными губами, странно так улыбнулась — все лицо как бы оттянулось на одну сторону.
А что ему оставалось делать — он тоже улыбнулся: «Ладно, еще посмотрим».
Стоял тот предвечерний час, когда по садам начинают палить прошлогодние листья и терпкий стелющийся дым сулит долгое летнее тепло. У него просто не укладывалось в голове, что через считанные минуты он сядет в тот же поезд, которым приехал три дня назад, и будет неотвратимо вкатываться в ночь, в раскисшие северные мари, и под утро высадится на промозглой от серого тумана станции и для него начнется свой особый отсчет времени.
Он глядел на примолкнувшую мать и что-то веселое рассказывал ей. Он испытывал к ней жалость и думал, что ему уже скоро двадцать семь, не мальчик, и сколько еще ни живи — наверно, все так и будет загадкой, как она устроена, жизнь. У одних, посмотришь, с виду все гладко, ни сучка ни задоринки. Живут, как играют. Другие вечно в натуге, вечно в скачке с препятствиями. Причем то и дело приходится двигаться не в ту сторону, в какую бы тебе хотелось, теряя при этом что-то такое, чему нет ни меры, ни счета.
— Ну что уж теперь, — сказал он матери. — Вот вернусь через полгода, с белыми мухами…
Он хотел сказать, что по осени подыщет себе новую работу — тихую, городскую, и, в душе понимая, что такого никогда не будет, осекся и натянуто улыбнулся, а мать заплакала.
Все-таки чудно. Ему еще в детстве пророчили ту самую гладкую жизнь, говорили: «Далеко пойдет!» — дескать, все ему дается легко, сходу. И верно — он и сам не заметил, как и школу окончил, и вуз, и за каких-то три года работы стал начальником поискового отряда. Возможно, теперь был бы начальником партии, а то и кандидатом наук… если бы не это острое, не дававшее покоя желание вывести Семисынова на чистую воду.
Нет, тот его не прижимал, на пятки не наступал — наоборот, всячески поощрял, был с ним отечески внимателен. И поднять руку на начальника экспедиции было не так-то просто.
Но серединка Андрею не виделась.
В один прекрасный момент полетели первые перья с прославленного начальника экспедиции. Осенью, по возвращении в камералку, Андрей собирался вынести разговор о делах в экспедиции на партийное собрание, но многоопытный начэкс расчетливо воспользовался случаем, подтолкнув его на решение, которое и определило исход поединка. Погиб человек, и формально виноват был он, Званцев, главный человек в отряде.
Он и тогда понимал, что рискует, лучше бы пройти береговой тропой. В другое время они так бы и сделали; правда, след в след за ними спускалась от Белков крутая алтайская зима, уже приходилось разбивать береговой припай, чтобы набрать воды в котелки. Но за два дня больших хлопот холода бы не наделали.
Он решил спускаться на лодках потому, что неожиданно слегла единственная в отряде женщина — практикантка с биофака. Ира Эпштейн. Конечно, в конце концов они могли бы сделать носилки и вынести ее на руках — пять здоровых мужчин. Но тогда два дня обернулись бы неделей.
Семисынов на запрос по рации ответил, что вертолетчики в такую погоду на гольцы не полетят, нарушить инструкции их не заставишь, — хотя, конечно, он попытается их уговорить, сделает все от него зависящее.
Уже по раздраженному его тону — «что с этой маменькиной дочкой?!» — Андрей понял, что вертолета не будет. Подумаешь, температура! Из-за такой чепухи начальник экспедиции не пойдет на перерасход фондов — вертолетный рейсик, да еще над гольцами, то и дело тонущими в снежной пелене, стоил и риска и денег.
Не стоила этого, по мнению Семисынова, практикантка с биологического, поддерживавшая Андрея Званцева во всех его атаках на начальника экспедиции. «Надеяться надейтесь, — сказал он напоследок по рации, — но на месте не ждите, а потихоньку-помаленьку спускайтесь на резиновых лодках по Черной Убинке, вертолет встретите ракетами».
Потихоньку-помаленьку… Это по Черной-то Убинке.
Надувных жилетов, о которых потом столько говорили, в отряде не было. Их не было и на базе экспедиции (они появились перед самым судом над Андреем). Видимо, надо было потребовать, но как-то все привыкли, что сроду никто не цеплял на себя жилеты.
Он спросил мнение каждого из шести съемщиков, возражений не было, все понимали — это единственный шанс спасти девушку.
Первые излуки они прошли удачно. На быстрине бескилевые лодчонки то и дело разворачивало, а впереди, казалось, вообще была сплошная коловерть, но ведущая пара — рабочий и техник — благополучно проходили самые узкие горловины, призывно помахивая руками, и за ними, держась в центре стремнины, плыли Андрей с Ирой, чуть поодаль от которых держалась последняя, подстраховывающая лодка.
Все случилось как раз на самом, казалось бы, спокойном месте — когда Черная Убинка вырвалась из теснины, раздалась вширь и поутихла, поубавила свой норов. Их лодка царапнула краем за подводный камень, вздыбилась и перевернулась. Падая, Андрей пытался ухватить Иру за телогрейку, но руки скользнули по ткани, на голову обрушился рюкзак с образцами, и когда через секунду-другую, таращась и отфыркиваясь, он появился на поверхности, только облегченная лодка уносилась вниз по реке, покачиваясь на волнах и глянцево блестя мокрым перевернутым днищем.
Сбросив в воде телогрейку и сапоги, Андрей нырял раз за разом, его сносило; он выгреб к берегу, пробежал по галечнику вверх, разламывая ледяной припай, заплыл снова и, нырнув, поплыл середкой под водой. Желтоватые блики призрачно мельтешили перед глазами, тонко свербило в ушах, было слышно, как прозрачно постукивает перекатываемая по дну галька.
Часа через два, после второго вызова, прилетел на одноместном вертолете Семисынов. Четверо из группы Званцева по очереди, едва отогревшись, ныряли в Черную Убинку. Андрей скрючился на узкой полосе галечника, его бил озноб — под конец его самого едва вытащили из воды.
Теперь он сидел облокотившись, не слушая сторожиху и машинально ощупывая книги и компас пальцами. Длинный шумно потянулся и открыл глаза:
— Что это вы с нашим чайником делаете? В бутылке была заварка, новый сорт чая, так что вы не думайте. Очень даже удобно — из носочка льется одновременно и кипяток, и заварка.