Витольд чувствовал, что за ним следят. Он более часа петлял по пустеющим улочкам, нырял в темные провалы подворотен, через заборы и ограды забирался в чужие дворы. Однако преследователи были неутомимы, упорны и хорошо знали свое ремесло. Пытался догадаться, давно ли началась погоня. Не тогда ли, когда вышел из подворотни дома «Редактора»? Если так, то «Редактор» погорит со всем тиражом «Хлопского знака». Значит, большой провал? Витольд пытался восстановить в памяти события последних шести-десяти минут. Он шел по Краковской улице, на минуту задержался у массивного здания костела и, кажется, именно тогда впервые ощутил тревогу. Приземистый мужчина в слишком длинном пальто остановился на противоположной стороне улицы и принялся так неловко закуривать, точно был заинтересован в том, чтобы стоять и ломать спички. Потом низкого сменил высокий, плечистый, куртка у него едва сходилась на широкой груди. Чуть позже коротышка шагал рядом с высоким, и они уже не выкидывали никаких фокусов, не изображали случайных прохожих. Почему медлят? — подумал Витольд, нащупывая в кармане конверт. Должен был передать его «Линю», но уже не передаст. В таком городишке нет никаких шансов скрыться, подумал он, я у них как рыба в сети. Остается только сеть вытащить. Дойдя до магистрата, свернул влево, в аллею парка, но парк был голый, деревья и кусты уже облетели. Если бы здесь избавился от конверта, преследователи это бы заметили. Конверт. Контакт с «Линем». Конверт. Нагрянуло ли уже гестапо к «Редактору»? Несколько сот почти еще теплых экземпляров двухнедельника, доставленных вчера в Красностав из Орховца. Почти весь тираж. Конверт. Что с ним делать? И еще о матери думал, о Сабине. О своей судьбе не думал, как будто затягивавшееся бегство, финал которого был предопределен, лишило его воображения. Пробегая узкий, вонючий двор, он заметил дощатый нужник. Выхватил из кармана серый запечатанный конверт, торопливо порвал и бросил в очко. Это была последняя возможность, так как за воротами его уже дожидались. — Витольд Буковский? — Буковский, в чем дело? — В дерьме собачьем, ловкач. — Поставили его лицом к стене, велели поднять руки и тщательно обшарили все карманы. — Я работаю у Вежбовского, он может подтвердить, работаю хорошо. Немного подрабатываю у столяра, хотя ни одной дощечки не стащил. — Молчи, не дурачь нас! — рявкнул коротышка и ударил Витольда выше поясницы.

Сортировка началась неожиданно, перед самым обедом, и даже старые, бывалые санитары с большими связями и знакомствами среди барачных придурков и начальников рабочих команд вытаращили глаза, словно их растолкали среди ночи. Оберштурмфюрер Туманн свалился как снег на голову, поэтому они лезли из кожи вон, в спешке выполняя обязанности — стаскивали с нар тех больных, которым было уже все равно. Туманна сопровождали какой-то роттенфюрер, капо Гальке и староста барака смертников — «двадцатки». — Боже милостивый, видите этого сукина сына? — простонал сосед, хватая Буковского за рукав. — Боже единый, другого такого мерзавца днем с огнем не найдешь. — Староста «двадцатки» вырядился так, словно хотел позабавить перед смертью эту толпу скорчившихся доходяг. Зеленое пальто и розовый шарф, штаны заправлены в белые шерстяные носки, и какой-то вязаный дамский колпак, натянутый на лоб до самых бровей. Это он перешибает палкой позвоночники? Великий король смерти? В розовом шарфе. Кто был в «двадцатке», тот знает. Но кто был в «двадцатке», тех уже нет. Только чудо может вызволить хефтлинга из этого барака, где даже в лютый мороз не закрывают окна, где люди умирают очень долго, если хотят умереть молча, лежат раскинув руки на ледяном полу, лежат нагишом, окостеневая и каменея. Но смерть можно призвать криком, можно ускорить ее приход, шевельнув рукой или подняв голову. Это тот, кто всегда начеку с палкой в руке, готовый в любую минуту выполнить волю хефтлинга. Только чудо может вызволить, и сосед Буковского однажды такого чуда удостоился. — Auf! Auf! Подымайтесь! Ruhe dort! Тихо там! — Туманн стягивает перчатки, сует их в карман, Гальке раскорячился в двух метрах позади оберштурмфюрера и смотрит слезящимися глазами на мечущуюся толпу, которая постепенно превращается в две шеренги. — Пан Буковский, выше голову, в случае чего, на меня опирайтесь… — шепнул сосед и зашатался, хотя был якобы в силах взвалить Яна себе на спину и с этой ношей дважды обежать вокруг лазарета. А Ян чувствует себя все увереннее, и просто уму непостижимо, как это удается сохранять такое спокойствие и равнодушие во время сортировки, которой руководит сам Туманн. — Links! Налево! — крикнул оберштурмфюрер, останавливаясь перед снедаемым лихорадкой тифозником, который, скорее всего, не знает и не видит, кто перед ним стоит. — Налево, свиная башка!.. — вторит Туманну унтер-офицер. — Налево, weiter! Дальше! — Потом кого-то толкают в правый угол барака, затем снова в левый. И так образуются две группы, чьи судьбы будут совершенно различны, будут отличаться так, как день отличается от ночи. Легко догадаться, что спасение сулит правый угол, поэтому сосед жадно смотрит туда, как будто взглядом хочет умолить судьбу, напомнить ей о своем лагерном номере. Столько тут хефтлингов, столько номеров, столько лиц, костлявых, изменившихся до неузнаваемости, что даже самая благосклонная судьба может дрогнуть. — Links… Rechts… Влево… Вправо… — Ничего особенного, ведь это уже давно могло со мной случиться, думает Ян, безразлично глядя на страдальческое лицо польского врача, который пытается что-то объяснить Туманну, каждый день и сто раз на дню могло случиться. Разве я сто́ю больше Стахурского, Бжеского или Тощего Тадека. Ведь я выиграл тут много дней, которые запросто мог проиграть. Использовал все шансы, чтобы привести в порядок свои мысли и поразмышлять над своей жизнью в лагере. — Was hast du denn gemacht? Что ты тут делал? — спрашивает Туманн, а роттенфюрер с легкой иронией переводит вопрос, но Ян делает досадливый жест, отмахивается от исковерканных польских слов, как от надоедливых мух. Что его беспокоит? А что может беспокоить? Он перенес тяжелый тиф и очень ослабел, работать не способен. Но главное, болезнь уже позади. Раскоряченный Гальке тихонько хихикает, позабавило его нахальство Яна, Туманн будто озадачен тем, что этот истощенный хефтлинг так хорошо говорит по-немецки. — Wie lange bist du im Lager? Как давно ты в лагере? — смотрит в глаза Буковскому, и Буковский принимает вызов, не опускает глаз. — Zwei Jahre, Herr Obersturmführer. Два года, герр оберштурмфюрер. — Zwei Jahre? — задумывается Туманн, и все уже начинают удивляться, что нет ни крика, ни битья, ни приказа «Links!» Туманн не может помнить тех дней, когда Буковский перешагнул порог лагеря, так как Туманн прибыл сюда значительно позже, но разве это столь важно? — Es gibt nur einen Weg zur Freiheit… Есть только один путь к свободе… — улыбается Туманн, и одному богу известно, почему улыбается, почему разговаривает с Яном, почему эта темная игра так долго тянется. — Nein… Нет… — спокойно возражает Ян, хоть и знает, что Туманн абсолютно прав. — Nein? — удивляется оберштурмфюрер, и тогда Ян опровергает то, что следует опровергнуть. — Alles in Ordnung… Himmelkommando. Полный порядок… Небесная команда. — Гальке снова хихикает, ведь Гальке лишен фантазии, и все представляется ему смешным, даже смерть. Капо «двадцатки» удивленно качает головой. Приглядывается к Яну как к своему, точно уже заполучил его под свой кров. Ну, в «двадцатке» он уж постарается, чтобы у этого болтливого хефтлинга путь к небесной команде был долог и тернист. Что с Туманном? Может, потому все так повернулось, что он впервые явился на сортировку без своей овчарки? А может, прошлой ночью снилась ему прогулка по солнечной Фридрихштрассе? А может, ласки черноволосой, стройной женушки как никогда пришлись ему по вкусу? А может, надоела монотонность сортировок и Ян хоть на минуту сумел эту монотонность нарушить? А может, свершилось самое настоящее чудо? Кому охота, пусть догадывается. И пусть догадывается побыстрее, ибо хмурятся светлые очи Туманна. Он вдруг поворачивает голову в сторону вытянувшегося в струнку соседа: — Links! — Боже милостивый, почему links?! — выкрикивает отчаянным голосом сосед и, чтобы продемонстрировать свою форму, делает несколько приседаний. — Мне надо rechts, пан оберштурмфюрер, я — gut, хорошо, я уже nein больной. — И еще что-то выкрикивает плаксиво, отмежевывается от кучки истощенных, пошатывающихся доходяг, теснившихся в левом углу барака, пока его не утихомиривает ударом кулака смеющийся Гальке. Он умолкает, а через несколько секунд громогласно доказывает, что превозмог свой страх: — Пан Буковский, скажите этому гаду, что скоро он за все поплатится, всевидящий господь его накажет. — Es lebt ein Gott zu strafen und rächen, — торопливо переводит Буковский, словно опасаясь, что кто-то его подменит и опередит. Туманн смеется удачной шутке, все громче смеется, и теперь только и слышно: Links! Links! Но Яна он толкнул вправо, в правый угол, что означало жизнь. Едва выбракованных вытолкали из лазарета (облако сухого снега ворвалось в открытую дверь, кто-то в бараке зарыдал, завыл, кто-то истерически расхохотался), едва капо в розовом шарфе махнул палкой, погоняя свое стадо, свою собственность в сторону двадцатого барака, как к Яну подскочил мальчишка-рассыльный Абрамек и поцеловал ему руку. И взглянул на него как на живого бога.