Коли с памятью в порядке, наверное, не забыли: сорок лет из Кулуша какой-либо бумаги с жалобой не выходило.
Прошлой зимой бродяга один, по имени Хасанша, послонялся-поскитался где-то на стороне и, пообтершись там, вернулся домой. Ходил этот недотыкомка по Кулушу и поговаривал: «Если в доносе из ста слов хоть пять окажутся правдой — того и довольно». Кто-то, видать, и взял это на ушко. И скоро вышла из аула еще одна бумага, на сей раз за единственной подписью. Это был донос на Кашфуллу…
Уже прошло трое суток, как ушел Кашфулла. Курбангали утром по пути на работу заглянул к Нурисламу. Нурислам лежал и маялся грыжей. Еще мальчишкой, когда ходил с отцом в извоз, поднимал мешки непосильные и заработал грыжу. Вчера же, когда на Капкалинском покосе вершили последний стог, он, распалясь, подхватил огромный ворох на остожные вилы и только бросил стоявшему наверху Курбангали, как перегнулся, схватившись за живот, и рухнул. Вот и лежит теперь, стонет.
— Кашфулла пропал. Что делать-то будем? — спросил Курбангали вытянувшегося на хике приятеля. Глаза у Нурис-лама тусклые, губы посинели, лицо, и без того круглое, опухло. Крепко, видать, помучился.
— Лежать не годится, — садясь, сказал он. — Пошли.
— Куда?
— В Булак. Время беспокойное, слухи разные ходят.
— Так ведь без слухов и прежде не жили, Нурислам.
— Из начальства через одного, говорят, сажают. Председатель колхоза человек новый, так что жребий как бы на Кашфуллу не выпал.
— Тогда пошли.
Баллыбанат и старшие сыновья были на покосе. Мелкотня занята игрой. Сунули в мешок два каравая. Два десятка яиц, которые Баллыбанат четыре дня собирала на продажу — на чай-сахар, мол, выручу, — сварили в казане, завернули в тряпочку соль. Нурислам, по своему достатку, оделся получше: из сундука вышли черные бостоновые брюки, которые видели свет только в сабантуй, и ботинки на кожаной подошве. С гвоздя слезла синяя фуражка с высоким околышем, похожая на ту, какую носил Кашфулла. Вот только рубашки на смену не нашлось. Курбангали же отправился как был — в тех же лаптях, войлочной шляпе и в красных в белую полоску штанах. Идти домой ради того, чтобы переодеться, давать Серебряночке отчет, он не захотел. Она сегодня по случаю четверга на работу не пошла, решила к возвращению мужа сварить каши и затопить баню. Выйдя на улицу, Нурислам сказал старушке-соседке:
— Матушка! Мы тут с Курбангали в Булак идем, по неотложному делу. Ты уж Баллыбанат передай. А она пусть Кумешбике сообщит.
— Скажу, скажу. Обеим сама скажу, — заверила услужливая старушка.
Решили лошадь в такую горячую пору в колхозе не спрашивать. Может, день пройдет, а может, и неделя. Тут не угадаешь… Ничего, двадцать два-то километра — небось хаживали. Ноги крепкие. Вот только грыжа у Нурислама висит, проклятая! Но каким-то наговором она чуть притихла, а на полпути и вовсе унялась. Перед горем и душевными заботами телесный недуг хвост поджал. Это Нурислам сам так сказал: «Послушай, Курбангали, — сообщил он, пришлепывая толстыми губами, — а ведь поджала хвост грыжа эта».
Хоть и припекает уже, но тянет откуда-то легкий ветерок. Дышать можно. Пока грыжа Нурислама не убаюкалась, шли не спеша. А когда аул Калкан миновали, зашагали побыстрей. Нурислам фуражку снял, в руках несет — лысую макушку на ветру студит. С головы он лишь тогда снимает, когда рядом никого чужого нет. И все-таки недужится ему, шагает тяжело, с опаской, да и в ботинках этих только на сабантуях форсить — жмут. Курбангали же в лаптях легко идет, чуть не вприпрыжку несется. Совсем как та трясогузка.
Вот сказал «Калкан», и вспомнилась давняя история. Из-за лаптей Курбангали тогда и случилось все. И смех, и грех. Тогда они еще оба подростками были. Сабантуйная пора в нашей округе начинается с Калкана. Народ там щедрый, радушный и… насквозь обидчивый. В тот раз тоже с самого утра народ потянулся из Кулуша в Калкан, кто верхом, кто на подводах, а те, у кого лошади нет да задор есть, как у нас говорят, на «пешкоме верхом».
Два наших приятеля тоже бы рады от людей не отстать, и задор есть, и даже серый жеребец у Нурислама под навесом копытом бьет, и тарантас посреди двора оглобли задрал, и отца дома нет, запряг хромого мерина и укатил в город. Но вот беда, у Курбангали, кроме тех лаптей, что на нем, никакой другой обувки нет. Они ведь теперь джигиты, вышли из возраста, когда на сабантуй в лаптях или босиком ходят.
Вот и сидят два джигита на бревнах под плетнем Зайца Шайми и с унынием смотрят на Калканскую дорогу. У Враля-то дома пара новеньких черных сапог стоит на лавке. Что ни говори, а в извоз человек ходит, кует монету.
— Ты, Нурислам, поезжай один. Одет с иголочки, царевичу завидно, что же, так из-за меня и без праздника останешься? — от чистого сердца сказал Курбангали.
— Так ведь и у тебя одежда — перед людьми не стыдно. Вот только лапти не для сабантуя.
— Ступай, Нурис, что забавного было, потом расскажешь. Враль молчал. Вдруг в его светлых, до самого дна ясных глазах зажегся огонек, толстые губы пришлепнули.
— Ну, парень, и голова же у меня! — сказал в жизни не хваставший Враль. — Придумал! Сделаем так…
— Как?
— Запряжем серого жеребца. Так? Свежего сена в тарантас побольше навалим. Так? Мой левый новый сапог ты наденешь, а уж правый — я. Так? На две другие ноги твои лапти наденем. Те ноги, что в лаптях, под сеном спрячем, те, что в сапогах, через край тарантаса свесим. Так? Слезать не будем, объедем пару раз сабантуй, посмотрим, как народ гуляет, и — домой. Ну — как? Ловко?
— Еще бы не ловко!
Курбангали хоть ростом мал, но руки-ноги размеров отменных. Так что и лапти, и сапоги обоим пришлись впору.
Как сказал Нурислам, так и сделали. Откинувшись на спинку тарантаса, свесив новые сапоги через грядок, на танцующем в оглоблях сером жеребце выкатили они на майдан. Раз объехали, другой объехали… Кто на сабантуй приезжает, всегда вот так, чтобы коня своего, сбрую и самих себя показать, объезжает площадь. Калкановские парни сначала на аргамака подивились, а потом и седоков приметили. Когда же в третий раз объехали сабантуй, встали перед ними три дюжих джигита. Один из них, в вышитой тюбетейке на большой лохматой голове, широко улыбаясь, схватил за вожжи.
— Эй, парень! — сказал он, обращаясь к Нурисламу. — И конь твой, и сам ты нам крепко понравились. Пошли кумыс с нами пить. И братишку своего возьми. Застолье наше вон в том шатре.
— По рысаку судить, так вы, должно быть, из Кулуша. Айда, соседи, к нашему застолью!
— Спасибо, джигиты! — сказал Нурислам.
— Поешь-попей, тогда и спасибо скажешь…
— Нас в другом месте ждут. Еще с вечера слово дали.
— Вы дали — они взяли. И туда успеете, не пропадет ваше слово, настаивал тот, лохматый.
— Может и пропасть. Отпустите, ребята, не то хлестну коня, — сказал Нурислам.
— А-а, вот, значит, как! — вспылил другой. — Не по нраву, значит, наше угощение! Носы задрали? Нажипы носатые! — вспомнил он славный кулушевский нос. — Если задрали, так мы вам живо их прищемим.
— Ну, чего пристали, ребята? Не по-соседски это. Расстанемся по-хорошему, — пророкотал Курбангали. Услышав его чугунный голос, те даже вздрогнули: откуда, мол, такой голосище выкатился? Узнав, что из такого коротышки, почему-то обиделись еще больше. Говорю же, насквозь обидчивые эти калканские.
— Или сами с тарантаса слазьте, или мы вас за ноги стащим! — сказал лохматый, в тюбетейке. И все трое тут же набросились на них. Говорю же, таких хлебосолов, как в Калкане, еще поискать. Тут даже Нурис растерялся, не успел дернуть вожжи, огреть жеребца камчой. Так и предстали два джигита перед всем сабантуем: одна нога в сапоге, другая в лапте. Они вырываются, хотят в тарантас вскарабкаться, а те не пускают, обратно тащат. И весь народ оттуда, где медведь плясал, борцы друг другу поясницу ломали, старики да подростки, завязав глаза, палкой били горшки, богатырь Кильдияр бежал с жеребцом на плечах, хлынул к их тарантасу. Весь майдан от хохота вповалку лег. Следом и три калканских джигита стали по очереди животы себе царапать и по траве кататься. Всем троим царапать да кататься не с руки, тех двоих надо держать. Другие приехавшие на сабантуй кулушев-цы сначала стояли разинув рты, потом догадались: «А ведь не зря наш Враль такую потеху учинил», — и принялись хохотать так, что куда там остальным!