Не выдерживает также критики и тезис Дз. Кониси о такой якобы не имеющей параллелей в европейской литературе особенности литературного процесса в Японии, вытекающей из присущего японцам стремления принадлежать к какой-нибудь общности, как наличие большого числа различных литературных объединений и группировок. Желание автора поставить японскую литературу в особое положение и в этом случае оказывается несостоятельным, поскольку история европейской литературы XX в. в значительной степени является историей различных художественных течений, начиная с символизма, дадаизма, сюрреализма и кончая многочисленными современными модернистскими школами и направлениями. Представляется чрезвычайно верным замечание Д. Кина о том, что в японском литературоведении существует тенденция сводить особенности европейской литературы к особенностям литературы XIX–XX вв. Если бы, пишет Д. Кин, Дз. Кониси попробовал сравнить поэзию хайкай с английской поэзией елизаветинской эпохи, он нашел бы значительно больше совпадений, чем различий. Во всяком случае, эти две поэтические системы не настолько несходны между собой, чтобы существующую между ними разницу возводить в принцип [13]. Действительно, японские исследователи, стремящиеся доказать уникальность своей национальной литературы, как правило, забывают о необходимости исторического подхода к оценке тех или иных явлений культуры, сравнивая подчас совершенно несопоставимые стадии развития культурного процесса.

Показывая несостоятельность исходных посылок, положенных в основу работы Дз. Кониси, Д. Кин полагает, что ошибки автора объясняются его недостаточным знакомством с европейской литературой и стремлением к теоретизированию, в котором нет неообходимости при написании истории литературы [13].

Однако ошибки Дз. Кониси, возможно, объясняются значительно более глубокими причинами. Во всяком случае, нельзя пройти мимо того факта, что независимо от намерений автора высказанные им взгляды повторяют многие положения зарождающегося ныне нового «японизма», для которого характерно, в частности, противопоставление «духовной, утонченной» культуры Японии «рационализму» и «бездуховности» Запада.

«В концепции принципиального отличия Запада и Востока, — пишет советский исследователь Б. С. Ерасов, — буржуазное сознание надеется найти выход из дилеммы между капиталом, явно обнаруживающим свою противоречивость и неуниверсальность, и коммунизмом, противостоящим самим основам буржуазного общественного устройства» [2, с. 146]. Иными словами, предпринимается попытка создать внеисторическую — типологию культур, восточной и западной, как двух диаметрально противоположных мировоззренческих систем, уходящих корнями чуть ли не в расовые особенности различных наций. Тем самым искусственно конструируется непримиримое противоречие между восточным и западным «способами мышления» и мироощущением, а следовательно, вольно или невольно ставится под сомнение возможность полного взаимопонимания между различными народами мира. Идеологи неояпонизма, считая причиной пороков, присущих современному японскому обществу, заимствованную европейскую культуру, забывают при этом, что самобытность современной японской культуры есть продукт ее взаимодействия как с культурой континентальной Азии, так и с западной культурой.

Касаясь тенденции противопоставления японской культуры другим культурам мира, японский писатель и критик, генеральный секретарь Японской ассоциации по связям с писателями Азии и Африки Курихара Юкио замечает, что в Японии «есть приверженцы идеи „японской чистоты“ — идеи безусловно реакционной и просто неправильной. Любая национальная культура— это синтез, комплекс разных культурных элементов» [4, с. 3].

Что касается художественного творчества, то одним из первых подобные веяния в духовной жизни страны почувствовал и отразил в своем романе «Семнадцатилетний» («Сэбунтин», 1961) Оэ Кэндзабуро. Герой романа, юноша, остро ощущающий свое одиночество в семье и обществе, мечтает найти дружескую руку, на которую он мог бы опереться. Эту руку ему протягивают люди крайне правых взглядов, и он обретает свой идеал в образе «бессмертного в тысячелетиях, божественного и неприкосновенного» императора. Служение этому символу; единства нации приводит героя к вступлению на путь правого терроризма.

Нельзя не заметить появление в современной японской литературе и другой чрезвычайно показательной тенденции, выражающейся в определенной трансформации темы войны. После второй мировой войны тема расчета с прошлым приняла в Японии форму антивоенного романа. В таких созданных в первое послевоенное десятилетие произведениях, как «Зона пустоты» Нома Хироси, «Огни на равнине» Оока Сёхэй, «Тростник: под ветром» Исикава Тацудзо, «Условия человеческого существования.» Гомикава Дзюмпэй, «Памятник» Хотта Есиэ, дух милитаризма, пронизывавший всю жизнь довоенной Японии, подвергся суровому осуждению. Эта литература напоминала народу о принесенных им бессмысленных жертвах во имя осуществления планов создания «Великой империи Ямато» и предостерегала против повторения ошибок прошлого. Разоблачая освященный именем императора полицейский режим, позволивший военщине развязать войну, она вместе с тем призывала ясех граждан осознать и- свою долю ответственности за трагические события недавнего прошлого. Антимилитаристскую литературу первых послевоенных лет характеризовала острота социального видения и принципиальная критика политики и устоев японского тоталитарного милитаристского государства.

Но с течением времени наряду с этой литературой все больше стало появляться произведений научно-популярной, мемуарной и художественной литературы, в которых наметилось стремление пересмотреть итоги войны в традиционном плане… Конечно, прямое повторение прежних догм воинствующего «японязма» в новой обстановке было невозможно: урок истории — был все еще слишком свеж в памяти, народа. Пример Мисима Юкио, писателя, открыто призывавшего в своем творчестве к общественной деятельности к возрождению милитаризма и тэнноизма, этого двуединого символа веры японских националистов, и. в подтверждение своих взглядов совершившего харакири, пока что остается единичным [1, с. 62–63]. Но было бы неправильно считать, что идейное наследство Мисима исчезло из культурной жизни страны. Более того, произведения Мисима продолжают переиздаваться и изучаться. Можно даже за-метить определенные шаги, предпринимаемые с целью героизации образа Мисима как «последнего самурая Японии». В 1985 г. на Каннском фестивале был отмечен одним из призов японо-американский фильм, посвященный Мисима. Четыре части этого фильма (Красота. Искусство. Действие. Перо и меч), отражающие, по мнению его создателей, этапы жизненного и творческого пути писателя, начинаются и заканчиваются повторением картины последнего дня жизни Мисима, когда он после неудачной попытки поднять путч в «силах самообороны» сделал себе харакири. В роли Мисима выступал Огата Кэи, один из самых популярных киноартистов Японии. Мисима представлен как человек, «одержимый идеями красоты и действия„неудержимого действия» [17, с. 6].

Несмотря на то что фильм не появился в японском прокате вследствие протеста вдовы писателя против показа на экране подробностей сексуальной жизни ее покойного мужа, его широкое обсуждение на страницах печати снова привлекло внимание читающей публики к личности Мисима.

В связи с 15-летней годовщиной со дня его смерти один из самых престижных литературных журналов Японии, «Бунгэй сюндзю», в числе других материалов о Мисима поместил статью Саэки Сёити, в которой автор пишет: «Когда думаешь о Мисима, на ум невольно приходят слова „Человек, живший в мире мифа и умерший в мире литературы“» [9, с. 211].

Таким образом, «феномен Мисима» остается действующим фактором культурной жизни современной Японии. Но дело, ко-вечно, не ограничивается популяризацией личности Мисима и его идей, которые к тому же в силу своей неприкрытой реакционности многих отпугивают. Современные адепты «японизма» прибегают к более завуалированным приемам пропаганды своих взглядов. Их усилия уже начинают приносить некоторые плоды. Так, известный литературовед и критик Я. Саигуса приводит в своей книге «Послевоенный период в современной литературе» любопытные данные. Читая курс современной литературы в университете Сидзуока, он решил в 1975 г. в связи с 30-летней годовщиной окончания войны провести среди своих студентов анкетирование по проблеме войны. В числе прочих студентам был предложен вопрос: «Полагаете ли вы, что Тихоокеанская война: а) была неизбежной; б) ее не должно было быть; в) была правильной?».