Свѣта въ нихъ очень мало. Амбразура, замѣняющая окно, почти тѣхъ же размѣровъ, какъ окна обыкновенныхъ тюремъ. Но камеры помѣщены во внутренней части бастіона (т.-е. въ редутѣ) и окна выходятъ на высокія бастіонныя стѣны, находящіяся отъ нихъ на разстояніи 15–20 фут. Кромѣ того, стѣны редута, долженствующія противустоять ядрамъ, имѣютъ почти пять футовъ толщины, и доступъ свѣта еще болѣе преграждается двойными рамами съ мелкимъ переплетомъ и желѣзной рѣшеткой. Да и петербургское небо, какъ извѣстно, не отличается ясностью. Камеры темны[16], — но все-таки въ одной изъ нихъ — правда, самой свѣтлой во всемъ зданіи, — я написалъ два тома моей работы о ледниковомъ періодѣ и, пользуясь ясными лѣтними днями, чертилъ карты, приложенныя къ этой работѣ. Нижній этажъ очень теменъ, даже лѣтомъ. Наружная стѣна задерживаетъ весь свѣтъ и я помню, что, даже въ ясные дни, было довольно затруднительно писать; въ сущности заниматься работой можно было лишь тогда, когда солнечные лучи были отражаемы верхними частями обѣихъ стѣнъ. Оба этажа всего сѣвернаго фасада очень темны.

Полъ въ камерахъ покрытъ крашенымъ войлокомъ; стѣны устроены особеннымъ образомъ — онѣ двойныя; самыя стѣны также покрыты войлокомъ, но на разстояніи около 5 дюймовъ устроена проволочная сѣтка, покрытая толстымъ полотномъ и оклеенная сверху желтой бумагой. Эта махинація придумана съ цѣлью — помѣшать узникамъ разговаривать съ сосѣдями по камерѣ, путемъ постукиваній по стѣнѣ. Въ этихъ обитыхъ войлокомъ камерахъ господствуетъ гробовая тишина. Я знаю другія тюрьмы; въ нихъ внѣшняя жизнь и жизнь самой тюрьмы доходитъ до слуха заключеннаго тысячами разнообразныхъ звуковъ, отрывками фразъ и словъ, случайно долетающихъ до него; тамъ все же чувствуешь себя частицей чего-то живущаго. Крѣпость же — настоящая могила. До васъ не долетаетъ ни единый звукъ, за исключеніемъ шаговъ часового, подкрадывающагося, какъ охотникъ, отъ одной двери къ другой, чтобы заглянуть въ дверныя окошечки, которыя мы называли «іудами». Въ сущности, вы никогда не бываете одинъ, постоянно чувствуя наблюдающій глазъ — и въ тоже время вы все-таки въ полномъ одиночествѣ. Если вы попробуете заговорить съ надзирателемъ, приносящимъ вамъ платье для прогулки на тюремномъ дворѣ, если спросите его даже о погодѣ, вы не получаете никакого отвѣта. Единственное человѣческое существо, съ которымъ я обмѣнивался каждое утро нѣсколькими словами, былъ полковникъ, приходившій записывать несложныя покупки, которыя нужно было сдѣлать, какъ напр., табакъ, бумагу и пр. Но онъ никогда не осмѣливался вступить въ разговоръ со мною, зная что за нимъ самимъ наблюдаетъ надзиратель. Абсолютная тишина нарушается лишь перезвономъ крѣпостныхъ часовъ, которые каждую четверть часа вызваниваютъ «Господи помилуй», каждый часъ — «Коль славенъ нашъ Господь въ Сіонѣ», и, въ довершеніе, каждые двѣнадцать часовъ — «Боже, царя храни». Какофонія, производимая колоколами, постоянно мѣняющими тонъ при рѣзкихъ перемѣнахъ температуры, поистинѣ — ужасна, и неудивительно, что нервные люди считаютъ этотъ перезвонъ одной изъ мучительнѣйшихъ сторонъ заключенія въ крѣпости.

Камеры отапливаются изъ коридора при помощи большихъ печей и температура всегда бываетъ очень высокой, очевидно съ цѣлью предотвратить появленіе сырости на стѣнахъ. Для поддержанія подобной температуры, печи закрываются преждевременно, когда угли еще не успѣваютъ хорошо прогорѣть и, благодаря этому, узники нерѣдко страдаютъ отъ сильныхъ угаровъ. Какъ большинство россіянъ, я привыкъ къ довольно высокой комнатной температурѣ, но и я не могъ примириться съ такой жарой, а еще менѣе — съ угаромъ и, лишь послѣ долгой борьбы, я добился, чтобы мою печку закрывали позднѣе. Меня предупреждали, что въ такомъ случаѣ мои стѣны отсырѣютъ, и, дѣйствительно, вскорѣ углы свода покрылись влагой, а обои на внѣшней стѣнѣ отмокли, какъ будто ихъ постоянно поливали водой. Но, такъ какъ мнѣ приходилось выбирать между отсырѣвшими стѣнами и температурой бани, — я предпочелъ первое, хотя за это пришлось поплатиться легочной болѣзнью и ревматизмомъ. Позднѣе мнѣ пришлось узнать, что нѣкоторые изъ моихъ друзей, сидѣвшихъ въ томъ же бастіонѣ, были твердо убѣждены въ томъ, что ихъ камеры какимъ-то образомъ наполняли удушливыми ядовитыми газами. Этотъ слухъ пользовался широкимъ распространеніемъ и даже дошелъ до свѣдѣнія иностранцевъ, жившихъ въ Петербургѣ; слухъ этотъ тѣмъ болѣе замѣчателенъ, что не было жалобъ на попытки отравленія какимъ-либо другимъ путемъ, напр., при помощи пищи. Мнѣ кажется, что сказанное мною выше объясняетъ происхожденіе этого слуха: для того, чтобы держать печи накаленными въ теченіе сутокъ, ихъ закрывали очень рано и узникамъ приходилось каждый день задыхаться отъ угара. Лишь этимъ я могу объяснить припадки удушья, отъ которыхъ мнѣ приходилось страдать почти каждый день, и за которыми обыкновенно слѣдовало полное изнеможеніе и общая слабость. Я избавился отъ этихъ припадковъ, когда добился, чтобы у меня совсѣмъ не открывали душника.

Когда комендантомъ крѣпости былъ генералъ Корсаковъ, пища, въ общемъ, была хорошаго качества; не отличаясь особенной питательностью, она была хорошо приготовлена; позднѣе она сильно ухудшилась. Никакой провизіи извнѣ не допускали, нельзя было приносить даже фруктовъ; исключеніе дѣлалось только для колачей, которые подаются сострадательными купцами арестантамъ на Рождество и на Пасху, согласно старинному русскому обычаю, до сихъ поръ еще сохранившемуся. Наши родные могли приносить намъ только книги. Тѣмъ изъ заключенныхъ, у которыхъ не было родныхъ, приходилось довольствоваться многократнымъ перечитываніемъ однѣхъ и тѣхъ же книгъ изъ крѣпостной библіотеки, въ которой находились разрозненные томы, оставленные намъ въ наслѣдіе нѣсколькими поколѣніями заключенныхъ, начиная съ 1826 года. Пользованіе свѣжимъ воздухомъ было доведено до возможнаго минимума. Въ теченіе первыхъ шести мѣсяцевъ моего заключенія, я пользовался 30–40 минутной прогулкою каждый день; но позднѣе, когда число заключенныхъ въ нашемъ бастіонѣ возрасло почти до 60 человѣкъ, въ виду того, что для прогулокъ былъ отведенъ лишь одинъ тюремный дворъ и сумерки зимой подъ 60° широты наступаютъ уже въ 4 часа вечера, намъ давали лишь 20 минутъ на прогулку черезъ день лѣтомъ и дважды въ недѣлю зимою. Нужно прибавить, что благодаря тяжелымъ амміачнымъ парамъ, выходившимъ изъ трубы монетнаго двора, возвышающейся надъ нашимъ дворикомъ, и падавшимъ въ него при восточномъ вѣтрѣ, — воздухъ бывалъ иногда совершенно отравленъ. Я не могъ тогда переносить постояннаго кашля солдатъ, которымъ цѣлый день приходилось вдыхать этотъ ядовитый дымъ, и обыкновенно просилъ, чтобы меня увели обратно въ мою камеру.

Но всѣ эти неудобства были мелочными въ нашихъ глазахъ и никто изъ насъ не придавалъ имъ особеннаго значенія. Всѣ мы прекрасно сознавали, что отъ тюрьмы нельзя ожидать многаго и что русское правительство никогда не проявляло нѣжности къ тѣмъ, кто пытался свергнуть его желѣзное иго. Больше того, мы знали что Трубецкой бастіонъ это — дворецъ, да, дворецъ, по сравненію съ тѣми тюрьмами, въ которыхъ ежегодно томятся сотни тысячъ нашихъ соотечественниковъ, подвергаясь тѣмъ ужасамъ, о которыхъ я писалъ выше.

Короче говоря, матеріальныя условія заключенія въ Трубецкомъ бастіонѣ не были особенно плохи, хотя въ общемъ, конечно, они были достаточны суровы. Не должно забывать, что, по меньшей мѣрѣ, половина сидѣвшихъ въ крѣпости попали туда просто по доносу какого-нибудь шпіона, или за знакомство съ революціонерами; не должно забывать также и того обстоятельства, что значительная ихъ часть, пробывъ въ заключеніи 2–3 года, не бывали даже предаваемы суду, а если и попадали подъ судъ, то бывали оправдываемы (какъ, напр., въ процессѣ 193-хъ) и вслѣдъ за тѣмъ высылались «административнымъ порядкомъ» въ Сибирь или въ какую-либо деревушку на берегахъ Ледовитаго Океана. Слѣдствіе ведется втайнѣ и никому не извѣстно, сколько времени оно займетъ; не извѣстно — какіе законы будутъ примѣнены: — общегражданскіе или законы военнаго времени, и что ожидаетъ заключеннаго; его могутъ оправдать, но могутъ и повѣсить. Защитникъ не допускается во время слѣдствія; запрещается даже разговоръ или переписка съ родными объ обстоятельствахъ, поведшихъ къ аресту. Въ теченіе всего безконечно длиннаго періода слѣдствія узникамъ не даютъ никакой работы. Перо, чернила и карандашъ строго воспрещены въ стѣнахъ бастіона; для писанья даютъ только грифельную доску, — и когда совѣтъ Географическаго Общества хлопоталъ о разрѣшеніи мнѣ окончить одну научную работу, его пришлось добывать у самаго императора. Особенно тяжело отзывается эта, тянущаяся иногда годами, вынужденная бездѣятельность на рабочихъ и крестьянахъ, которые не могутъ читать по цѣлымъ днямъ: вслѣдствіе этой причины наблюдается большой процентъ психическихъ заболѣваній. Въ западно-европейскихъ тюрьмахъ, двухлѣтнее-трехлѣтнее одиночное заключеніе считается серьезнымъ испытаніемъ, могущимъ повести къ безумію. Но въ Европѣ арестантъ занимается какой-либо ручной работой въ своей камерѣ; ему не только разрѣшается читать и писать, но ему даютъ всѣ необходимые инструменты для выполненія какой-нибудь работы. Его жизнь не сводится исключительно къ дѣятельности одного воображенія; его тѣло, его мускулы также бываютъ заняты. И все же компетентные наблюдатели принуждены, путемъ горькаго опыта, убѣдиться въ томъ, что двухлѣтній-трехлѣтній періодъ одиночнаго заключенія черезчуръ опасенъ. Въ Трубецкомъ бастіонѣ чтеніе было единственнымъ разрѣшеннымъ занятіемъ; но даже чтеніе не дозволялось приговореннымъ къ заключенію въ Алексѣевскомъ равелинѣ.