Мое чувство усталости не связано с физическим состоянием, я просто устала от жизни. По-моему, этим страдают многие, на то же жалуется и Дорис. У меня ко всему отвращение: к людям, к миру, и все меня выводит из равновесия. Мне трудно объяснить это чувство, но оно почти не покидает меня. Только когда мы со Стуре остаемся одни, я могу расслабиться и отдохнуть, а вот на людях это чувство исподтишка снова охватывает меня, наливаются тяжестью щеки, скулы, подбородок, и лицо как будто стекает за воротник. Все вдруг становится таким плоским, скучным, пресным. Кто-то что-то говорит, а я про себя думаю, что уже тысячу раз это слышала и не лень им раскрывать рот и нести такую чушь? И не лень Ёрану так долго и нудно рассказывать про то, как они к нам ехали, и на какой скорости, и какая скорость была у других идиотов, и как на мокром от дождя асфальте машину заносило на поворотах. А Ингрид подпевает: Иран такой прекрасный водитель, он за рулем такой собранный. И все это они говорят с таким пылом, будто в первый раз, вот бы, думаю, Ёрану этот пыл, когда вчера надо было помочь Стуре посадить дверь на петли, но тогда Ёран с ходу прищемил себе палец и потом долго сосал его, как ребенок, в конце концов он взялся рукой за лоб и сказал, что у него слабость. В результате дверь держала я. А Гун со своим светским щебетанием о круизах, пляжах, отелях и памятниках старины, сама-то небось каждый день валялась в номере либо пьяная, либо с похмелья. Мне бы радоваться, что у них хватает бодрости поддерживать беседу, потому что мы со Стуре больше помалкиваем. Может, они столько говорят, потому что мы кажемся им слишком скучными, только ведь и мне с ними скучно; Дорис с Хеннингом тоже надолго не хватило, посидели и ушли, впрочем, они, наверное, просто устали. Работают от зари до зари.

Еще я заметила, что мне не нравится, когда кто-нибудь высказывает ту же мысль, которую незадолго до этого высказывала я сама. Казалось бы, ну какие у меня могут быть возражения, почему бы мне не согласиться, сказать, что и я тоже так думаю? Вот ведь свинство, но когда я слышу собственное мнение, высказанное кем-то другим, то делаюсь более придирчивой, мне становится видна изнанка моих слов, их истинный смысл, проявляются все изъяны и преувеличения. А кроме того, с тех пор как я так думала или мне казалось, что я так думаю, прошло какое-то время, я поднялась на новую ступеньку и предыдущая меня уже не интересует. Конечно, я не права, мне бы следовало помнить, что нижняя ступенька на лестнице не менее необходима, чем верхняя, и для того, кто сейчас на нижней ступеньке, она так же важна, как когда-то была и для меня. Но мне попросту лень вспоминать об этом. Пускай себе карабкаются по лестнице, думаю я, все равно каждый сам должен преодолеть свои ступеньки. Вот такие дела. Иной раз я все-таки вступаю в разговор, просто чтобы не молчать, потому что молчание слышно лучше, чем слова, однако предпочитаю, чтобы говорили другие, и надеюсь, что мое молчание не слишком заметно. Я уже не могу любить то, что любила двадцать лет назад или хотя бы десять, да и совсем недавно — тоже, все это мне смертельно надоело. То, что наполняло мою жизнь несколько лет назад, теперь нагоняет на меня тоску. Мне кажется, что самое важное в жизни я постигла вчера. Я стала немного угрюмой и смеюсь теперь реже.

У нас на работе все любят поговорить — во время обеда, в перерывах за кофе. Большая часть женщин моложе меня, я-то принадлежу к старшему поколению, а у них маленькие дети, поэтому разговаривают они в основном о детях, вернее, обо всем, что с детьми связано. Больше всего об одежде для детей, она очень дорогая, а дети из нее мгновенно вырастают. Часто говорят и об отпуске, особенно когда они, загорелые и похорошевшие, возвращаются на работу, но все больше о том, какая была погода. Вообще болтают много, но не серьезно. О том, кто и что приобрел в «Икеа», о своем весе, о том, что в стиральной машине можно стирать тюфяки и обувь, что мужчины ничего ни в чем не понимают. О мужчинах женщины самого невысокого мнения. Все мужчины существа вроде Кинг Конга или похожи на неразумных детей. Часто заходит разговор о телепередачах, особенно о многосерийках, таких, как «Династия» или «Даллас». Это, конечно, страшная чушь, и вся эта чушь показана как бы сквозь замочную скважину: ты как будто подглядываешь, что происходит в кабинете или в спальне, — одна надежда, что все это преувеличено, хотя кто знает? Тем не менее страсти кипят и бурлят, как положено по второй развлекательной программе. Ничто так не утешает, как чужое несчастье, а если ты видишь его по телевизору, тебе к тому же не надо бросаться на помощь. Скорей всего, популярность этих сериалов объясняется присущей человеку тоской по красивой жизни. Герои фильмов не болтают о занавесках или о том, где дешевле купить муку. В этих фильмах занавески поднимаются без усилий, люди ссорятся, драматизм достигает высшей точки, все спят друг с другом, кругом ложь, подозрения, ненависть, слезы, словом, все как у нас, только погуще замешано. Правда, об этом как-то не говорят. Я иногда думаю, что лучше, наверное, посмотреть «Даллас», чем послушать проповедь, ведь в «Далласе» человек видит себя во всей красе, и это зрелище способно отрезвить многих. Однако большинство все-таки предпочитают не трезветь.

То, что лежит на поверхности, доступно всем, но ведь есть еще сокровенное, оно лежит ближе к сердцу. И оно далеко не всегда самое приятное или легкое, вот люди и норовят уцепиться за то, что полегче, как за маленький спасательный круг.

Иногда мы бываем в гостях. Кому-нибудь стукнет сорок или пятьдесят, и нас приглашают на юбилей, но все эти юбилеи очень похожи один на другой. Если несколько таких вечеров идут подряд и на первом было удачное угощение, то на следующих, скорее всего, подадут то же самое и платья на женщинах будут те же. Возле каждой тарелки положат тетрадки с текстами песен, так что поесть толком не удастся: тут тебе и «Сладкая юность», и «Спеши, любимая, спеши любить», мелодию которой никто правильно спеть не может. Но каждый мечтает о любви, по крайней мере мужчины, к женам их мечты не относятся — жену люби себе на здоровье, если она не против, а мечтают они о другой любви и рады иногда поиграть в эту мечту, рады, что есть такая песня, и они пытаются спеть ее хором. В конце концов, что в этом дурного? И все болтают, перебивая друг друга, но это неважно, никто не ждет ответов на свои вопросы, да и вопросы-то пустяковые: на тебе в прошлый раз была такая красивая кофта, где ты покупала шерсть? Потом гостей благодарят за то, что они пришли (а также за то, что уходят), и все разъезжаются по домам, внешнее веселье и вино еще греют какое-то время, а потом подступает одиночество, пустота и «мне не с кем по душе поговорить» — как поется в модной песне. А кто-то, вернувшись домой, ложится в постель и думает: хорошо, черт возьми, наконец лечь в свою постель.

Я уже слышать не могу про эту потребность «поговорить по душе». У нас в центре 99,9 % женщины, и дня не проходит, чтобы кто-нибудь из них не сказал: как здорово, что теперь поняли, насколько важно для человека поговорить с кем-нибудь по душе. Однажды я не выдержала и спросила, а кто вам раньше мешал это делать? Ну, тогда было совсем не то, никто не понимал, как это важно, для больных, например.

И это истинная правда. У нас есть психосоматическое отделение, так у них в приемной полно душ, которые сошли с рельсов. Но вообще-то… Как можно говорить о душе, не говоря в то же время о своей жизни, намерениях, о совершенных или несовершенных поступках, ведь отсюда все переживания. По-моему, говорить о душе все равно что говорить о хвосте, не упомянув про собаку, или о морской пене, не упомянув про то, что был шторм. Самое удивительное, что вся эта болтовня про душу и переживания сводится к тому, будто все вокруг вообще не способны переживать или чувствовать, будто человеку с тонкими чувствами трудно жить среди всех этих толстокожих. Эти специалисты по переживаниям ходят от врача к врачу, потому что их, чувствительных и сверхчувствительных, никто не понимает, на работе им невмоготу, поехать за границу — страшно, там столько всяких ужасов, голодных детей и бездомных. Единственное, что они могут, — это поговорить по душе. Будь я врачом, которому вот-вот выходить на пенсию, у меня такой пациент получил бы хорошего пинка, но большинству врачей до пенсии еще работать и работать, а потому вместо пинков они выписывают больным таблетки.