Так что ошибается тот, кому может показаться, что я завидую жизни Гун. Я вообще не из завистливых.

На какое-то время Гун как сквозь землю провалилась. Она не приехала проведать заболевшую маму, она вообще перестала приезжать домой и отвечать на письма, в которых я писала ей про маму, — изредка я все-таки писала ей для порядка. Только рождественские открытки свидетельствовали о том, что она еще жива, да и те в последние годы были подписаны рукой Харальда.

И вдруг однажды вечером раздался телефонный звонок, было уже одиннадцать, мы спали. Такой поздний звонок мог означать одно: либо маме стало плохо, либо у соседей пожар. Стуре встал и пошел к телефону, а я пошла следом, чтобы сразу взять трубку, если звонят от мамы. Стуре долго слушал, ничего не отвечая, обычно по его лицу или но голосу я догадываюсь, с кем он говорит, но в этот раз я ничего не могла понять; судя по его лицу, звонили из преисподней; он молча передал мне трубку — оказалось, звонит Гун. Далеко не сразу я поняла, что за Гун, о нашей Гун я и думать забыла. Она сказала: это Гун — таким тоном, будто мы расстались вчера. Разговор был короткий, я помню его слово в слово:

— Привет, Улла, это Гун. Я в городе, на вокзале, в зале ожидания, ты можешь сейчас приехать за мной? Мне нужна дружеская рука.

С этими словами она повесила трубку.

После ее звонка на нас навалилась тишина, мы ничего не понимали. Однако поехали и забрали ее, а что еще нам оставалось? Стоял март, было скользко, темно, и мы могли только теряться в догадках о том, что же произошло. Перед нами зияла пропасть, но что можно сказать о пропасти, если не видишь даже ее краев?

Впрочем, кое-что мы знали, вернее, слышали, только забыли. Кто-то из Гудхема ездил в Стокгольм и видел там Гун, она была пьяная в стельку. Наверное, услышав это тогда, мы просто не поверили. А если бы поверили и вовремя вспомнили об этом, мы бы все равно привезли ее к себе.

5

Сказать, что с нами вообще ничего не случалось, было бы неправдой.

Некоторые говорят, что жизнь похожа на зеленый пейзаж, и я согласна с этим, несмотря на одолевающую меня усталость. Да, жизнь — зеленый пейзаж, но среди зелени виднеются и вехи. Невозможно, чтобы была только зелень или только вехи, жизнь похожа на срез дерева, испещренный годовыми кольцами. Большой зазор между кольцами — хороший год, кольца почти сливаются — год похуже, похолоднее, я видела много проб, которые Стуре брал буром из стволов деревьев. Оглядываясь на свою жизнь, я думаю, что хорошие годы пронеслись мгновенно, хотя они были долгие; они сплавились в памяти, и непонятно, куда ушло время. Пять минут иногда могут показаться вечностью. Но когда человек стар, прожил лет восемьдесят, а то и больше, он спрашивает себя, куда ушло время.

Тут-то и помогают вехи. Год свадьбы, год рождения ребенка, переход на другую работу, смерть отца, смерть матери — моя мать еще жива, но скоро в моей жизни появится новая веха. Есть у меня в жизни еще две вехи. Год рождения Эрика и год его смерти.

Я так тревожусь за Карин, не потому что я ее мать и, как все матери, боюсь развода дочери, а потому что вижу кое-что, знакомое мне по собственному опыту. Карин сейчас тридцать четыре года, а мне было, наверное, уже сорок, когда я, обращаясь к Стуре, стала смотреть мимо него, а если и глядела на него, то без всякой нежности. Не знаю, как это началось и почему, — у меня не было никого другого, но я вдруг почувствовала, что этой жизнью сыта по горло. Карин к тому времени уже давно жила отдельно, мы со Стуре остались вдвоем. Жизнь наша текла очень однообразно: из дома на работу, с работы — домой, и так без конца. Стуре никогда не был особенно разговорчив, чем в свое время мне и понравился, но тут меня стало раздражать, что он такой спокойный, ну хоть бы раз придумал что-нибудь веселенькое. Но Стуре не придумывал, да и с чего бы он вдруг начал что-то придумывать? И так, как теперь, будет ныне, и присно, и во веки веков? — думала я. Я видела, как скворцы стремятся сесть на самую верхушку дерева, особенно они любили нашу березу; когда стая садилась на березу, тонкие ветви качались под тяжестью птиц, и я думала: так и нужно! Нужно стремиться на вершину. Зачем копошиться внизу, если можно забраться на вершину! А мы не просто внизу, а уже чуть ли не под землей. Приходишь домой, готовишь ту же самую надоевшую еду, моешь все ту же надоевшую посуду в той же надоевшей кухне, где сидит тот же надоевший муж. Он такой же, каким был всегда. Ест ложкой жаркое, заговаривает со мной, когда я читаю, музыку слушает только плохую, поехать в кино отказывается, он, видите ли, устал, без меня даже рубашки себе не купит, спит, как бревно, храпит, как бензопила, и никогда не знает, о чем поговорить, если я не помогу ему придумать тему для разговора. Вот я и перестала с ним разговаривать, с какой стати рассказывать ему, как у меня прошел день, если он про себя ничего не рассказывает? Еще мне хотелось, чтобы он на себе испытал, каково жить с человеком, который всегда молчит: ведь из него клещами надо вытягивать, что было на лесопильне и как он там справляется с прижимистыми крестьянами и оболтусами рабочими. И когда Стуре наконец-то заметил гулкую тишину, которая образуется, когда близкий человек молчит просто потому, что не находит нужным тратить на тебя слова, — я ведь даже перестала звать его к столу, садилась сама, когда еда была готова, и начинала есть, — он робко спросил:

— Ты стала такой молчаливой. Что-нибудь случилось?

И я ответила, не глядя на него, будто не понимала, чем он обеспокоен:

— С чего ты взял? Разве я молчаливее тебя?

Какая же я тогда была злая! Я злилась на мебель, на кастрюльки, гремела посудой так, что и на дороге, наверное, было слышно — окно кухни как раз выходит на дорогу. Мне даже странно, что от такой не находящей выхода, подавляемой злобы у меня не случился заворот кишок и не свернулась кровь в жилах. Мы просто охладели друг к другу, думала я, недаром и пишут, и говорят, что супруги со временем могут охладеть друг к другу. И прежде всего охладела я, а не он, так мне казалось. Правда, иногда при виде Стуре сердце у меня чуть-чуть екало. Например, когда он работал во дворе или одиноко смотрел спортивную передачу. Случалось это редко, но уж тогда мне становилось невмоготу. Я была готова развестись, но заводить разговор об этом первая не хотела, у меня на это и смелости никогда бы не хватило, просто я ждала, что в конце концов наша жизнь станет невыносимой даже для Стуре и тогда развод произойдет сам собой, и я ждала его с нетерпением, как летнего отпуска. Развод получится легким, что-то вроде развилки на дороге, мне даже незачем будет произносить это слово вслух. Ведь я все-таки трусиха. Словом, все это было ужасно.

У Стуре заболела спина. Спина всегда была его слабым местом, а на этот раз она разболелась всерьез. Проснувшись раньше меня, он долго сидел на краю постели, потихоньку распрямляя спину и держась за поясницу, а потом вставал, согнувшись в три погибели, ноги у него были кривые и волосатые. Раньше он никогда так не горбился, и мне казалось, что он нарочно хочет вызвать у меня жалость. Но я не поддавалась, то есть, конечно, в глубине души мне было его жалко, но я не могла признаться себе в этом. Я посоветовала обратиться к врачу, если ему на самом деле так плохо, и предложила записать его на прием.

Иногда я делилась с Дорис своими переживаниями, жаловалась, что мне почему-то от всего тошно, и спрашивала, не тошно ли ей. Стуре стал каким-то чудным, может, она тоже это заметила? Раньше я не замечала в мужчинах ничего рабского, а теперь мне кажется, что они все похожи на рабов. Правда? Будто, кроме работы, в жизни ничего не существует. Всю жизнь выращивать лес и торговать им? Дай им волю, так они весь лес на земле уничтожат, лишь бы заработать на целлюлозе, фанере и бревнах! Что им эрозия почвы, наступление пустыни и наводнения, от которых страдает вся Азия! Я приношу ему специальные книги, но думаешь, он их читает? Он берет эти книги с собой на работу и там с приятелями, наверное, смеется над ними, а деревья как валили, так и продолжают валить. Мужчины, они все такие. А подарки? Я никогда не придавала этому значения, но Стуре мне ни разу в жизни ничего не подарил, а иногда ведь хочется получить хоть какой-то подарок. Но он только отмахивается: мол, этого я не умею. А чего тут уметь? Пошел да купил. Было бы желание! Не знаю, но, по-моему, в жизни должен быть смысл! Как ты считаешь?