Сейчас я пытаюсь уплыть от Карин, от ее изгрызенного крысами буфета, который она боится распахнуть настежь.

Мы с Дорис много раз говорили о разводах, ей с ее пятерыми детьми в пять раз хуже, чем мне. Она говорит, что по глазам детей старается прочесть, все ли у них в порядке, но их злит даже это — что ты все высматриваешь, мамаша, возмущаются они. Занимайся своими делами. Дорис считает, что они совершенно правы, — нужно брать пример с кошки: как только котята научились есть самостоятельно, она прогоняет их от себя.

Возле острова щука мне не попалась, зато я видела крохаля с утятами, они выплыли из тени прибрежных деревьев, с мягким кряканьем поплыли прочь и скрылись в солнечном блеске. Я сменила курс и стала грести прямо к Ольссону. И тут почувствовала, что на мою блесну кто-то попался — это легкое подергивание лесы не спутаешь ни с чем, — я бросила весла и стала вытягивать дорожку. Судя по всему, щука была не большая, но и не маленькая, я уже видела ее желтое брюхо. Жестокая забава, но ведь так увлекательно. Хорошо еще, что они не такие большие, а то недолго и в пасть угодить. Я ударила ее, но она продолжала трепыхаться. Я оглянулась на наш дом — Стуре, наверное, уже ушел смотреть телевизор.

А вот Ольссон все видел. Он стоит на причале и, дождавшись, когда я подплыву поближе, кричит:

— Что поймала? Я видел тебя в бинокль!

Я молча подплываю и показываю ему свою добычу.

— Кило триста, — говорит он, у него глаза, как весы. — Протяни-ка мне свою белу рученьку. — И он буквально поднимает меня из лодки. — Чувствуешь, какая сила? Это я в матушку, она была самая сильная женщина на свете. Я бы мог поднять тебя одной рукой, только взяться надо покрепче. Заходи, Эльна уже поставила кофе. Хотя она и считает, что протрезветь всегда успеется. Давай щуку, я ее выпотрошу, и дело с концом.

Не знаю, была ли его мать такой сильной, помню ее уже старой и больной, она не ходила, жила только на картошке, рыбе и кофе и, лежа на диване, пронзительным голосом, который был выше любого самого высокого сопрано, распевала псалмы и народные песни. Тогда-то Эльна и вернулась домой, хотя поговаривают, что вернулась она, потому что ее уволили с работы. Она была акушеркой где-то в Норланде и придерживалась известного принципа, что протрезветь всегда успеется. Пьяной, правда, я ее ни разу не видела, а в Гудхеме она не бывает, Ольссон говорит, что она там уже десять лет не была. Зато каждый год осенью она ездит на Родос, и тогда она преображается до неузнаваемости. У нее в шкафу хранятся два парика, я сама видела; в парике и шляпе Эльна похожа на бывшую кинозвезду. И брат и сестра получают пенсию и немало зарабатывают на рыбе; никто не продает таких копченых угрей, как они, и ни у кого нет такого сада, как у Эльны. Я много раз брала у нее цветочную рассаду, но у меня в саду сразу видно, что цветы посажены специально, а у Эльны они растут так, точно они сами выбрали себе и место и соседей, все выглядит так естественно, словно это не сад, а луг. Возясь в земле, Эльна стоит внаклонку, не сгибая колен, так же стояла когда-то ее мать, только на Эльне брюки, а на матери была юбка.

Ольссон приносит мою щуку и заворачивает ее в газету. У Ольссона живот, как большой надувной мяч, из-под расстегнутой рубашки виднеется жирная грудь. Угрей они мне не продают. Я хотела подарить их Оссиану на день рождения, но Ольссон и Эльна сами намерены сделать такой подарок, они оба тоже приглашены на праздник, правда, Оссиан знал заранее, что Эльна не придет; зато я наверну там за двоих, говорит Ольссон. Праздник будет что надо — много гостей и пять гармонистов.

Я пила кофе с коньяком, как вдруг Эльна спросила:

— Надеюсь, твоего затя Бу там не будет? Вот негодяй так негодяй.

— Это точно, — говорит Ольссон. — Он негодяй по всем статьям. Жалко Карин с детишками. Я ему так и сказал: что ты, мол, за мужик? Раз у тебя дети, раз у тебя жена, стало быть, ты семейный человек, это совсем не то, что холостой; он и глазом не моргнул, как вот эта самая щука. Говорит, между нами с Карин точки над «и» расставлены.

Я сижу, будто с неба свалилась, и не верю своим ушам. Наверное, вид у меня был глупый, да я и чувствовала себя дура дурой, потому что Эльна вдруг спросила:

— А ты что, ничего не знаешь?

Из-за одного только стыда, что я ничего не знаю, да еще из-за нежелания обсуждать жизнь Карин я хотела ответить, что, конечно, все знаю, однако не ответила, а сказала чистую правду, что слышу об этом впервые.

— Ах ты, моя милая, так ты, оказывается, ничего не знаешь? — удивился Ольссон. — Да ведь Бу себе зазнобу завел. Она у вас на Мельнице работает! Уж с неделю прошло, как они приезжали к нам за угрями. Поздно вечером, часов этак в девять или попозже, они, вишь ты, устраивали пирушку и хотели купить угрей. Так они сказали: мол, им нужны угри. Я машину-то его не признал, он, видать, новую купил, но вижу — машина, а в ней женщина сидит, сперва я ее принял за Карин, потом гляжу: за ручку-то он ведет не Карин, а эту вашу, из центра. Хрен они получили, а не угря! Думай про меня что хочешь, но моя фирма таким господам угрей не продает. Я человек маленький, но свои понятия имею, что хорошо, а что худо. Не знаю, как ее зовут и кто она там у вас, докторша или нет, но только работает она в вашем центре, это точно. А что, Карин-то знает об этом?

— Я думала, ты все знаешь, — говорит Эльна с несчастным видом.

— Первый раз слышу. Ты уверен, что она из центра? Как хоть она выглядит?

— Вот с такими титьками, — говорит Ольссон и изображает руками круглую грудь. — И говорит все этак непросто.

— Беда-то какая, — вставляет Эльна.

— Неделю назад, говорите?

— Неделю или две, а может, поболе, я уж не помню. Где он теперь живет? С Карин?

Я киваю.

— Я ему так сказал, — голос у Ольссона становится вдохновенным, как у новоявленного Моисея, — я тоже в молодости малый был не промах, но с чужими женщинами на людях никогда не показывался. Черт бы тебя побрал, сказал я, портки сраму не имут, так их и не на башке носят. И еще: ты мне тут бурю на море не устраивай, а не то…

— Не слушай его, — говорит Эльна, — ничего этого он ему не сказал. Но угрей мы им не продали, это верно, я не захотела, когда увидела, что к чему. Между прочим, возьми кусочек угря, я угощаю. Пусть Стуре поест. И поговори с Карин.

Я отправляюсь домой. Щуку и угря я чуть не забыла, но меня нагоняет Ольссон — Эльна заметила оставленный мною пакет.

— Не вешай голову раньше времени, — кричит он, кидая пакет мне в лодку. — Поклонись от меня Карин, я помню ее совсем махонькой, скажи ей, что можно поймать рыбку и получше. И еще скажи, что я хоть и не компьютер, но если кого видал, так уж не позабуду, а ее мужика я и раньше с той бабой видел. Он уж не первый раз приезжал угрей покупать, а расплачивался обещаниями. Я буду не я, если не нагряну к нему в контору, он сам сказал: позвони мне в контору, — а я возьму да сам явлюсь. Карин хорошая, она как ты, и не думай, ей от этого беспокойства не будет, уж я позабочусь.

Я гребу домой, Ольссон все еще стоит на причале, а Эльна — в дверях. Рябь улеглась, поверхность воды кажется блестящей и мягкой, вдалеке на воде покачивается большая стая чаек, они отдыхают после обеда, и ничто не нарушает тишины. Я прекрасно поняла, кого имел в виду Ольссон, изобразив большую грудь. Это Сив, и самое скверное, что мы вместе работаем. Нет, это еще не самое скверное, хуже то, что я ее терпеть не могу. Неужели это правда? Предположим, правда, но как они могут разъезжать по округе, не таясь даже от наших знакомых? Может, это ошибка? Однако Эльна все подтвердила! Ольссон есть Ольссон, но это еще не значит, что он говорит неправду. Как же получилось, что Карин ничего не знает? Или и в самом деле последним правду узнает тот, кого она касается?

Сив! При одной мысли о ней у меня внутри все переворачивается. С некоторыми людьми сходишься легко, а с другими не сходишься вообще, я никогда не сошлась бы с Сив. Она работает у нас уже два года, и я знаю, что мое первое впечатление часто бывает обманчиво, но на этот раз я не ошиблась. Я не доверяю такому типу людей — склонив голову набок, они обнимаются с каждым встречным и все-все понимают, потому что сами пережили то же самое! Теперь она понимает Бу! Будь это кто-нибудь другой, любая другая женщина, не Сив, и любой другой мужчина, не Бу, я бы, может, тоже поняла его, но теперь… Неужели его так пленили ее подушки, правда, у Карин с этим плоховато. Сив не носит бюстгальтеров, на ней всегда лишь тонкая блузка, и грудь колышется под ней, как буйки на воде. Халат у нее всегда нараспашку, она стучит по коридорам своими каблуками, оставляя за собой стойкий запах духов.