— И что же вы в связи с этим предпринимаете?

— Мы тут ни при чем, изменяться должно общество, но прежде необходимо выявить общие тенденции.

Так говорит Ёран. Он смотрит в телескоп не только на мир, но и на себя с Ингрид, и на нас.

Мне их жаль, они не способны увидеть зеленый пейзаж, который вижу я, но я-то вижу его лишь потому, что живу здесь. Иногда я проезжаю мимо незнакомых городков, и мне может показаться, что они выглядят не так приятно, как наш Гудхем, но это только потому, что я там чужая. Я как будто зашла в чужой дом. Пусть там уютно, красиво, даже шикарно, но все это не мое.

Оссиан тоже частичка моего зеленого пейзажа, летом ему стукнет восемьдесят, и он собирается устроить гулянку всем чертям назло и в остатний раз душу отвести — это его слова, за деньгами он не постоит. Оссиан много лет помогает нам с дровами. Мы привозим из леса бревна: когда Стуре свободен, они с Оссианом их пилят, и потом Оссиан колет, как надо, и для плиты на кухне, и для кафельных печей, колет он артистически, это уже целая философия. Он курит, правда, не в дровяном сарае, и по его манере курить видно, что жизнь его не баловала, — он выкуривает сигарету чуть ли не вместе с фильтром. Он весел и доволен жизнью, однако и у него есть свои огорчения. Это и наша коммуна, будь она неладна, и правительство, и международная политика, и молодежь, и внуки. Молодежь, по его словам, ничего не делает, ничего не хочет и ничего не может.

— Зла на них не хватает. Так обленились, что задницу от стула не оторвут. Гоняют на своих лисапедах и мопедах, а если что изломается, так сами и починить не могут. На месте их папаш нипочем бы не стал ихние лисапеды чинить, уж я такой, — пущай ногами топают. Только ведь они пойдут таскать лисапеды у других. Они уж два раза магазин взламывали, один-то раз я их даже видел: у меня окна аккурат на магазин смотрят; ночью мне никак не уснуть, нога болит, хоть ты что делай, а доктор говорит: нету у тебя ничего. Как это нету, а что же тогда болит? Что ж это за болезнь такая — болит, а болезни нету? Не отвечает. Ну вот, значит, гляжу — взламывают заднюю дверь, звоню в полицию, так, мол, и так, грабят. Но полицейские приехали только через полчаса, понятно, дураков нет их дожидаться. Снимите хоть отпечатки пальцев, говорю, а они только дверь осмотрели да позвонили своему начальнику.

— Ну и как, поймали их?

— Какое там! Говорю им: они на «ямахе» укатили. А даже следов искать никто не стал. Нынче вот, говорят, другой магазин взломали, но это я не видал, не знаю, а только, наверное, те же самые.

В ту ночь, когда убили Пальме, он тоже не спал из-за больной ноги и первый услыхал по радио сообщение. И сразу же позвонил Хеннингу с Дорис, потом нам и обзвонил чуть не всех. Голос у него дрожал от волнения, он сказал, что в Гудхеме одно за другим зажигаются все окна и что это похоже на начало войны. Сам он смолоду был и остался социал-демократом, хотя и не всегда, по его словам, они делают то, что надо, но ведь за других голосовать не станешь, это ведь все равно что отказаться от отца с матерью. Эрландер был неплох, но самым лучшим из всех был Пер Альбин, и, когда Хеннинг вычитал про него в одной книжке, будто у него было сразу несколько женщин, Оссиан сказал, что, мол, это вполне естественная вещь. Пальме Оссиан недолюбливал, однако весть об убийстве Пальме потрясла его так же, как и всех нас. Правда, и на это у него имелась своя точка зрения:

— Раньше-то у меня завсегда окно в гостиной ночью было открыто, в спальне-то я затворяю, спать холодно, а в гостиной было открыто, но теперь и в гостиной не открываю — ежели людей за здорово живешь на улицах убивают, то так они половину Гудхема за полчаса перебьют, пока только полиция из города подоспеет. А Пальме, какой он ни на есть, ведь и ему в кино охота сходить, только зря он на такси не поехал, его-то небось задаром возят. А коли не задаром, так неужто у него денег на такси не хватило при его-то зарплате! Жалко жену его и детей. А сколько его бранили! Заграничный долг-де большой. В бедные страны миллионы посылает! А тут и про налоги, и про долги забыли, сами цветов на полмиллиона натащили. Тут уж никто про деньги не кричал. Я бы и сам миллион Африке пожаловал, если бы у меня был кредит в банке, и пусть коммуна потом за меня долг платит. Ну разве это разумно? Как по-твоему? Теперь, когда я смотрю телевизор, я думаю: хорошо ему, избавился от всего этого безобразия, уж больно безобразий-то много. Многим умным головам, вроде Пальме, при жизни-то одни шишки достаются, если у них, так сказать, передовые взгляды. Многих больших людей внуки потом причесали так, что их и не узнать. Вот и Пальме так же, умер — и сразу для всех стал хорош.

Таких, как Оссиан, много, может, не совсем таких, но похожих, любят порассуждать, пофилософствовать, на каждый случай у них своя точка зрения, это все люди пожилые, и женщины и мужчины. Их слушать интереснее, чем молодых, у них за спиной долгая жизнь, и они умеют взглянуть на явление с разных сторон. Они живут как бы в двух временах — в нашем, которое для них тоже свое, и в прошлом, когда они были молодые. Оссиану есть что порассказать о своей жизни. Все больше о работе, но также и о том, как весело им жилось, как часто они собирались вместе и все хорошо знали друг друга. Если и случалось какое убийство, так, значит, убийца был сумасшедший либо убивал кого-нибудь из родных или соседа, с которым чего-то не поделил; хорошего, конечно, мало, но хотя бы понятно. То было старое доброе время. Может, всякое время становится добрым, когда уходит в прошлое? Что я стану вспоминать добром, когда в будущем оглянусь на свою жизнь? Про Оссиана, или про то, что в наши дни нельзя было есть морскую рыбу, или еще про что?

Оссиан приезжает на мопеде из Гудхема, куда переселился несколько лет назад, передав усадьбу Хеннингу; каждую неделю он их навещает. Готовить он не умеет, этим всегда занималась жена, поэтому он питается в пансионе для престарелых, а ногти на ногах ему подстригает девушка, такая хорошенькая, что ему стыдно за свои ногти, он говорит, что они похожи на старые желтые зубы. Раз в неделю он ездит на танцы, там у них своя компания, все вдовые, они танцуют, играют в карты и… еще кое-что; кое-что — это немножко виски. Оссиан не пьет, разве что пригубит рюмку, пьянство Гун внушает ему ужас, слыханное ли дело, чтобы дама пила. Женской любовью он тоже не обижен и продолжает вдовствовать не потому, что нет желающих выйти за него замуж, просто он не думает о женитьбе.

— Я тебе так скажу, Улла, ты старости не бойся, вон у нас женщины, сперва они такие строгие, неприступные, а пойдешь с ней танцевать, она и размякнет. Танцевал я в субботу с одной, совсем несимпатичная, разве что волосы красивые, а так — страх поглядеть, но Господи Боже мой, как она танцевала, и сама была мягкая, как перина.

Покончив с дровами, он выпивает на посошок, и я сую ему деньги, потихоньку, иначе у него вычтут из пенсии налог, потом он облачается в кожаную куртку, шлем и уезжает. Хеннинг и Дорис волнуются за него — у него плохо поворачивается шея, и он смотрит только вперед. Полицейские не раз делали ему замечания, но он всегда отругивается: чего к старику придираетесь, небось, когда всякие молокососы гоняют, как черти, вы их не трогаете.

Хеннинг говорит, пускай старик ездит. Лучше сломать голову, чем сидеть дома и скучать. Однако по пятницам Оссиан к нам не приезжает, пятница — базарный день, и все старики, которых еще ноги носят, встречаются у лотерейных киосков, где собирают средства на союз пенсионеров или клуб горнолыжников. Они глазеют на толпу, на женщин и наслаждаются жизнью. По пятницам я тоже бываю на базаре, мне нравится царящая там атмосфера семейного праздника, весной здесь торгуют садовой мебелью, плетеными корзинами, картинами с автографами художников, зеленью, цветами, рыбой. Наверное, так же выглядят базары в Самарканде или в Каире.

Но прежде, чем Оссиан сядет на свой мопед, он непременно меня потискает, если, конечно, Стуре нету дома. Разумеется, я не противлюсь, но только каждый раз прибегаю к испытанной уловке — стараюсь увернуться от его поцелуя в губы, он даже не целует, а просто чмокает меня, причем за один поцелуй он успевает чмокнуть раз пятнадцать, а таких поцелуев может быть и семь и восемь. Объятия у него железные, но, по-моему, он ничего при этом не испытывает. То ли на нем слишком много одежды, то ли ему для разгона нужно много времени, может, даже несколько часов. Но какое это имеет значение, ведь он пенсионер, как и его подружки по танцам.