Но больше всего страдает у людей, по-видимому, душа. Я говорю о той душе, о которой ни разу не вспомнили на семинаре, посвященном проблемам депрессии, — я ездила на него в Стокгольм. В существование этой души не верят или начинают верить, лишь отпраздновав пятидесятилетний юбилей, когда вдруг понимают, что жизнь пошла к закату. О ней задумываются уже и в сорок лет, когда туман над горизонтом постепенно рассеивается, но тогда все валят на обстоятельства, и прежде всего на других людей, обвиняя их в отсутствии души. Ведь именно душа прячется в сумочке или в заднем кармане, когда больной заходит к врачу, а врач не дурак, он чует эту душу по запаху, и, как правило, запах ему не нравится. Душа — это пугливая и неуловимая рыбка, чтобы к ней подступиться, необходимы специальные знания. Сколько душ скрывается в больных коленях, спинах, желудках и шейных позвонках; их невозможно обнаружить с помощью рентгена, да и больные вовсе не хотят, чтобы причиной болезни признали душу, душа требует много времени, а врач спешит — приемная у него набита битком. Только у Господа Бога много времени, но не каждый получает к нему направление, к тому же Бог не выдает справок в больничную кассу, а такая справка, как ни странно, исцелила бы многие души.

Интересно, до того, как люди узнали про душу, были ли они здоровее? Я имею в виду психическое здоровье. Душа и психика — это ведь не одно и то же. Я понимаю так: психика — это оболочка души. Психика представляется мне скорлупой, в которую заключена душа, теперь эта скорлупа стала такой тонкой, что почти не защищает, или душа стала такой беспокойной, что не дает психике времени восстановиться. Я думаю про Оссиана, который много чего пережил за свою долгую жизнь, и не понимаю, как ему удалось избежать психосоматических заболеваний. То ли потому, что их открыли сравнительно недавно, то ли ему помогла привычка все посылать к черту? Я часто покупаю авокадо, и его плод напоминает мне соотношение между душой и психикой: внутри большое ядро, а снаружи тонкая оболочка.

Теперь на первом месте стоит психика, а раньше стояла душа. В стихах, например. Но, может быть, просто к слову «душа» легче подобрать рифму? Ведь все внутри звенит, когда читаешь что-нибудь прекрасное, допустим, погружаешься в сладкую грусть стихов Нильса Ферлина, и начинаешь жалеть всех, в том числе и себя, и звенит вовсе не психика, это отзывается душа. Наш маленький воскресный колокол. Пойди в церковь и молча признайся, что на минувшей неделе тебя не было среди примерных чад Господа Бога, посмотрим, что будет на следующей неделе. С туберкулезом, чумой и холерой вроде бы справились всюду, кроме риксдага, теперь надо заниматься тревогой, психикой, душой. Нашу жизнь и мир вокруг нас все время качает, как тут не заболеть морской болезнью? Если не одолевают собственные тревоги, то заражаешься общей тревогой. Я сама ощущаю, общая тревога — она как усталость мира, и эта усталость проникла в нашу душу. Как избавиться от этой общей мировой тревоги? Может, принимать успокоительные таблетки перед выпуском последних известий по телевизору?

Ничего удивительного, что врачи бегут от нас, их гонит та же тревога. Куда интересней менять местами ноги у свиньи и таким образом набить себе руку перед операциями по пересадке сердца, легких, почек и бедренных костей — всего того, что хранит живая человеческая кладовая. Тут сразу видна работа, это не то, что лечить вовремя ссадины да царапины. Хорошо также изучать агрессивность живых существ, пропуская через обезьяну, сидящую в клетке, электрический ток и наблюдая, не проявит ли она признаков беспокойства. Ведь это тоже вклад в науку. Интересно, почему бы такому исследователю не избивать каждый день после работы свою собачку или ребенка? Потому что такие эксперименты, скорей всего, не финансируются и исследователь не мог бы освободиться от своей лямки врача? А то еще можно поэкспериментировать с живыми зародышами. Прекрасный, никому не НУЖНЫЙ материал, из крошечного мозга можно попытаться создать новое лекарство. Да здравствует прогресс! Злополучную несостоявшуюся мать ни о чем спрашивать не стоит, ей вообще незачем знать об этом, ведь никто не станет благодарить ее за то, что она явилась на аборт именно в тот день, когда поступило сразу несколько заявок на зародышей. Это было бы слишком жестоко, она и так огорчена, что ей сейчас некстати этот ребенок, которого она не заказывала, зато с точки зрения здравого смысла и науки можно только приветствовать, что от зародыша будет и польза и радость: слава Богу, мы избавились от изнурительной необходимости вынашивать и рожать детей. Тридцать тысяч абортов в год, подумать только! Если бы население нашей коммуны увеличивалось каждый год хоть на десятую часть этого числа, нам не пришлось бы закрывать начальные школы, о чем все так сокрушаются, и не нужно было бы увеличивать коммунальный налог. Мы обсуждаем все эти проблемы с Дорис и Хеннингом, но Хеннинг как заместитель председателя нашего комитета по социальной помощи молит Бога избавить нас от этих трех тысяч ежегодных младенцев — ведь и социальная помощь, и детские сады стоят денег. Стуре тоже иногда вдруг возьмет да и скажет глупость: мол, если б не аборты, у нас были бы сейчас те же проблемы с перенаселением, что в Индии или Китае, где люди помирают в сточных канавах, а другие в это время у себя дома заняты воспроизводством населения. С одной стороны, это шутка, я сама чувствую, что, когда на нас потоком обрушивается информация, одна ужаснее другой, теряешь способность воспринимать всерьез даже часть услышанного; но с другой стороны, такой взгляд на вещи почти все мужчины считают рациональным. Подобная рациональность — не что иное, как убеждение, что все плохое случается не с нами, а с кем-то другим, кого мы даже не знаем, и, значит, можно быть каким угодно рациональным. Хотела бы я знать, что сказал бы Хеннинг, если б его внука, которого у него нет, потому что их дочь Хелен сделала аборт, поместили в искусственную металлическую матку, изобретенную в Америке. Это такая экспериментальная камера, в которую помещают плод и смотрят, как долго можно поддерживать в нем жизнь. Неужели, глядя на это, он остался бы спокойным и рациональным? А ведь большинство людей, подобно Стуре и Хеннингу, не задумываются ни над настоящим, ни над будущим. Этим страдают многие: мы ни о чем не задумываемся и не видим дальше своего носа.

Прогресс — все равно что война, губительная для всех, сказал по радио один ученый. Удобно все сваливать на прогресс. Как будто сам человек безучастно наблюдает за его развитием: поглядите на этот губительный прогресс, мужики, как по-вашему, чем дело кончится?

Но в нашем центре восторгов по поводу таких целителей никто не выражает, они вещают в городе или где-нибудь еще, а у нас Биргитта, как я уже сказала, снимает копии со всех попавшихся ей впечатляющих статей и вывешивает их в коридоре. Некоторые из них я потом беру домой, чтобы показать Стуре: на слово он мне не верит. Вы, мол, там делаете из мухи слона. Но даже когда я показываю ему эти статьи, он все равно до конца не верит. И я его понимаю. Если держать в голове все плохое, что творится вокруг, можно в уме повредиться, впрочем, даже если не держать, оно все равно проникает в тебя и становится «общей» тревогой. И где бы ты ни работал, будет то же самое. Если бы я служила в банке и видела, на какие уловки пускаются люди, или в полиции, где сталкивалась бы исключительно с жуликами, ворами и мошенниками, я бы тоже дошла до того, что возненавидела бы все человечество. Вот из-за чего скорлупа на ядре становится все тоньше. А если представить себе, что я спряталась под столом или за занавеской где-нибудь в Пентагоне или в Кремле? Тут уж прямо хоть уши зажимай.

Но пока я сижу, где сидела. Отстукиваю судьбы людей: подозрение на рак — выписать направление в городскую больницу, больная спина — записать на лечебную гимнастику, дай Бог, чтобы там нашлось свободное место. Я отстукиваю все подряд и складываю на подпись, и собираются там эти судьбы, разделенные только пластмассовыми папками. И судьбы тех, кто своим ходом пойдет в аптеку за таблетками от кашля, и тех, кого отсюда увезут на «скорой помощи». Да, жизнь и в самом деле висит на волоске, на тончайшем кровеносном сосудике. И человеку ничего не стоит попасть в сеть. Даже если кому-то казалось, что жить незачем, стоит ему угодить в эту сеть, и тут же выяснится, что он ошибался. И тогда приходят к нам со своей судьбой в сумке, как поется в песне.