Василь погрыз кончик ручки и махнул дальше суровой прозой: «Наша работа здесь должна помочь решить судьбу миллионов, а не одной только семьи. И разве не стыдно было бы нам сидеть дома за печкой, тогда как одни с оружием, а другие с лопатой стоят на фронте в упорной борьбе за лучшее будущее? И разве в таком случае мы и наш народ имели бы право на лучшую судьбу и на жизнь вообще?»
«Не слишком лихо про народ? — перечитал он последние строчки.—Пожалуй, нет — в самую жилу». Сам-то он не остался за печкой, при первом случае вместе с женой поехал в Германию, а что же остальные отсиживаются?
А в соседней, разместившейся за углом редакции другой его продажный коллега, некто Акперов, корпел над воззванием к братьям-мусульманам, призывал их во имя аллаха вставать под знамена со свастикой...
7
...Там, где Онуфриенко сейчас живет, все иное: небо, солнце, облака, цветы, деревья, травы... Солнце идет с запада на восток, а не с востока на запад, как привык он с детских лет. Ему кажется поганой вода — ей далеко до колодезной украинской водицы, которую поднимал из черной, гулкой глубины отец, потом и он сам, припадая иссохшими губами к холодному краю ведра.
Он давно уже живет в Австралии, и не раз в поездках ему казалось: вот сейчас будет Ханделеевка, а потом Кишенька начнется... «И такая тоска сердце стиснет,— пишет он родным и брату,—что вы себе не представляете. И тогда думаешь: и куда же тебя занесло?» А в другой раз, совсем некстати и вроде без причин, когда он нажимает клавиши счетной машины, чтобы посчитать хозяйские доходы, вдруг встанет в памяти украинская весна: вода разлилась кругом, на вербах набухают почки. Они с отцом гребут в лодке, а вода тихая, тянется далеко-далеко, до гор на правобережье. А вечерами жабы как начнут кумкать —не заснуть. И где-то поют девчата... Мелькнет картинка и исчезнет.
Между нынешним его пристанищем и родным домом лежат версты и годы. И этот путь он избрал сам.
...Был класс в районной школе — первой десятилетке в районе. Как гордились ею! Наверно, больше, чем столица университетом. В школьном музее сохранилась большая фотография первого выпуска. Овальные портретики, подписи дужками. Киптилый — погиб на фронте. Перепелица — погиб на фронте. Сусла — погиб на фронте. Олексеенко — погиб на фронте...
В том же музее под стеклом лежит «Книга вечной славы». В ней имена четырехсот тридцати односельчан, павших на фронте, в подполье, при побеге с фашистской каторги. В селе над кручей — братская могила. В ней похоронены две тысячи тридцать воинов Красной Армии, погибших при освобождении сел Кишеньки и Переволочно в сентябре — октябре 1943 года.
Две тысячи тридцать имен... Одно из них через сорок с лишним лет после Победы назвала стенографистка «Комсомольской правды» Екатерина Константиновна Благодарева. Все свое свободное время она отдает поиску документов войны, свидетельств народного подвига. В ее записках — обжигающе близкая правда тех лет, сохраненная в сердцах односельчан, жителей подмосковной деревни Исаково.
«Война отняла у Марии Александровны Зориной троих сыновей. Сергей служил на западной границе в г. Осовец. Анатолий — старший лейтенант, воевал на Украине, Василий — рядовой Советской Армии, умер от тяжелого ранения, не доехав до госпиталя. Сначала «похоронка» пришла на Василия, в феврале сорок третьего, потом на Анатолия, в октябре того же года. А от Сережи — ни одного письма. Пограничник. Сохранилась лишь довоенная фотография — молодой парень в новенькой красноармейской форме с кубиками на петлицах. На обратной стороне надпись: «На память родным. Сохраните эту фотографию. Кто знает, время сейчас напряженное, может, и не увидимся...»
Несмотря на большое горе, Мария Александровна, звеньевая, бригадир, беспартийный коммунист, продолжала работать в колхозе от зари до зари, помогая фронту. Сохранилось письмо Марии Александровны сыну, Семену Никитовичу. Старший сын, много раз раненный и контуженный, прошел всю войну и вернулся домой.
«Здравствуй, дорогой сынок Сеня!
Шлю я тебе свой материнский привет, крепко целую и желаю добрых сил и здоровья на разгром проклятого врага. Гоните и уничтожайте их до последнего, не оставляйте ни одного гада, очищайте нашу священную землю. Письмо твое получила. И от Груни, твоей жены, тоже, и от Толи получила. Он узнал, что Вася погиб, очень жалеет и обещает отомстить врагу жестоко за Васю и Сережу. Я поздравляю вас с победой, с тем, что прорвали оборону врага. Слава нашей Красной Армии! Ждем вас, сынки наши, со славной победой! Я пока жива, здоровье неважное, но буду помогать громить врага своим трудом до последнего.
Ваша мама».
Немного позже пришло извещение о гибели Анатолия: «Зорин Анатолий Никитович 19.10.43 г. умер от ран. Похоронен в с. Кишеньки Полтавской области».
Мария Александровна часто стояла у калитки и смотрела на дорогу. Всегда в черном платке. Всегда печальная. Не сломленная, хотя и потерявшая троих сыновей. Я видела ее вот так много лет. И она осталась в моей памяти доброй и мужественной, несгибаемой женщиной».
Предвоенный выпуск... Почти все в сорок первом ушли на фронт добровольцами. Мать Трофима Бовкуна и сейчас бережно хранит письма сына и считает его годы. В большой комнате на стене — фотографии молоденького политрука, перевитые рушниками, шитыми заполочью.
«...учиться окончил, присвоили звание политрука, и сейчас уезжаю, а куда —вам известно. Война с фашистами только начинается, жестокая война. И все-таки победа будет за нами, за Красной Армией, хотя стоить она будет и многих жертв.
Пусть знают все труженики, что сын колхозника Бовкуна Сергея Васильевича с честью защищает их мирный труд, счастливую, светлую жизнь. Это письмо я отправляю с Курского вокзала. Здесь же, на «пятиминутке», сфотографировался. Со мной четыре товарища: посередине два сибиряка — Валентин и Жорж, еще один товарищ из Днепропетровской области».
И еще одно письмо, помеченное июлем 1941 года: «Я назначен заместителем командира батареи по политчасти. Я ничего не боюсь. Победим мы».
Он собирался стать историком, изучать историю Украины. Но пока все научные планы пришлось отложить. Из университета Трофим перешел в военное училище. И мама одобрила это.
В тридцатые годы она собрала сирот со всей округи, колхоз отвел им пустующую кулацкую хату. Всех выходила. И сейчас ей пишут ее названые дети и названые внуки. Муж после войны умер от ран. Она всю жизнь работала в колхозе.
— Когда собирали кошты на литака, я, как депутат, всегда первая свои жертвовала, а потом по людям шла. Хожу и собираю, кто сколько может.
Сплошным пепелищем лежало село. Председатель сельсовета, наш ровесник, хорошо помнит, как немцы поджигали хату. Мать сунула мальчишке арбуз: «Отнеси тому дядьке, может, не сожжет». Вояка оттолкнул мальчонку. «До сих пор вижу, как тот кавун покатился. И — пламя!» А дальше в памяти провал...
Ваня Марченко, самый младший среди приятелей, стал подпольщиком. Подполье в районе возглавил секретарь райкома партии Федор Александрович Шутко. Арестованный, он сумел передать родным страницу из «Ботаники» с красочными яблоками. Рядом приписка: «Живите и любите наш яркий красный цвет, цвет, который означает жизнь всей природы, цвет, что означает радость, счастье и победу. 14.ІІІ.1942».
Марченко назначили к угону в Германию. Он скрылся и после освобождения написал сестре: «Отправили нас под конвоем полиции на станцию Кобеляки. Там я убежал и за одну ночь пришел домой. И прятался полтора месяца. Потом меня нашли и снова повезли на станцию. И все-таки я добился своего, убежал и остался на нашей, советской стороне».
Когда Кишеньку освободили, Ваня ушел с Красной Армией. И погиб при форсировании Днепра.
Росли мальчишки. С обыкновенными биографиями в необыкновенное время, как писал Гайдар.
«Мы очень жалели, что опоздали родиться и что не нам достались революция и гражданская война. И все же белых — хотя и в воображении — мы били. Собирались на выгоне и, оседлав подсолнух или палку, с лозой вместо сабли — гайда рысью по селу... И девочки махали нам вслед ручонками».