В ту пору, когда мы втроем, по примеру многих других туристов, посетили старинный городок на побережье и его необыкновенный музей, исполнилось тридцать лет, как шестидесятилетний профессор поселился в этом месте. Он был совершенно седой, но двигался легко и быстро и был неутомим в работе.

Осматривая вместе с остальными дом профессора, комнату за комнатой, коллекцию за коллекцией, я внимательно слушал его объяснения и исторические анекдоты, которые он рассказывал с подчеркнутой живостью. Когда речь в них заходила о женщинах и о любви, — а такое случалось часто, — профессор останавливался несколько дольше на этой теме, сопровождая свои слова смущенной улыбкой, которая мне почему-то была неприятна. На задаваемые ему вопросы отвечал охотно и обстоятельно, словно ответы у него были заранее подготовлены. Я его ни о чем не спрашивал.

Давал он пояснения уверенно, как человек, который имеет дело с непосвященными, и его манера держать себя была полна спокойного достоинства. Лишь изредка, и то на какой-то миг, неуловимо короткий миг, его взгляд отрывался от предмета, о котором он рассказывал, и с пристальным вниманием и испугом пробегал по нашим лицам.

Когда мы снова оказались в саду и уже собирались уходить, профессор, слегка тронув меня за рукав, отвел в сторону и показал мне свою будущую могилу. Я не произнес ни слова в ответ, и он как будто смутился. Я понял это по быстрому взгляду, когда он, подняв его от могилы, обеспокоенно пытался что-то прочесть на моем лице.

Мы стали прощаться и благодарить, но профессор вдруг решил проводить нас до корабля — так, как был, с непокрытой головой и легко одетый. Он говорил всю дорогу, пространно отвечая на наши вопросы и задавая самому себе новые, как поступает человек, желающий заполнить время словами и при этом вести разговор в желательном для себя направлении. Чаще других он обращался ко мне, то и дело оказываясь рядом со мною.

Когда мы вышли на берег, был уже полдень, и корабль готовился отчалить. Мы быстро поднялись на палубу и оттуда махали профессору, стоявшему на молу. Мне снова показалось, что глаза его ловят мой взгляд. Конечно, он махал нам обеими руками как старый знакомый и что-то кричал, но из-за корабельного гонга, возвещавшего об отплытии, и гула старых машин ничего нельзя было разобрать. Корабль с трудом разворачивался и медленно отваливал от берега, скрипя всем корпусом и натужно дрожа. Его дрожь передалась и мне.

Шум, возбужденные голоса, суматоха на корабле и на берег у, яркий свет, бивший с неба прямо над нашими головами и отражавшийся в пенящихся волнах моря, породили во мне странное чувство: будто все вокруг вместе со мною сдвинулось с места, пришло в движение и изменилось. Берег вдруг куда-то поплыл в противоположном от нас направлении. Море отступало, непрерывно уходило из-под ног, а сверкающее небо беззвучно нависало над нами, как огромный движущийся купол. Мы шли на дно, взлетали ввысь и плыли в одно и то же время. Мы двигались в каком-то новом направлении, которое нельзя определить словами «вперед» и «назад» или «вниз» и «вверх». Несколько секунд я находился вне известных нам жизненных состояний, которые мы называем привычными словами, связывая с ними утвердившиеся представления.

Внезапно и у меня внутри, как и вокруг меня, вспыхнул новый свет; в глубоких и далеких горизонтах, которые он осветил, мне открылись неведомые дали и неизведанные пути. Я не знал точно, где нахожусь, но не сомневался, что могу оказаться всюду, могу все понять на земле и в душах людей, могу безошибочно связать все последствия с их причинами, увидеть как конец, так и начало всего сущего.

Корабль под завывание сирены, гул машин и шум моря удалялся от берега; в непрерывно менявшейся перспективе я видел на молу профессора, который выражением своего лица и взмахами своих рук посылал нам последний привет, и отвечал ему тем же.

В этот короткий миг необыкновенного прозрения мне вдруг все стало ясно. Так ведь этот человек носит личину, он замаскирован с головы до пят и тщательно скрывает свой внутренний мир! Его странная, отшельническая жизнь и всепоглощающая страсть к диковинам и предметам старины, истории, которые он увлеченно рассказывает посетителям, его смирение, и пренебрежение ко всему остальному, и гробница, приготовленная в саду, — все это личины. Его жизнь протекает вместо другой, иной жизни, которую он давно отверг, по-настоящему не начав жить.

Профессор на берегу — как мне казалось — взмахами рук и выражением лица подтверждал мою догадку:

«Вы правы! То, что вы видели, не моя жизнь».

«Знаю, знаю», — отвечал я глазами и руками, желая избавить его от тяжких объяснений и смущения.

«Моя жизнь, жизнь, которая мне была суждена и которой я никогда не жил, совсем иная, а это лишь ее замена…»

А смысл ого жестов я разгадывал так.

Все произошло и решилось давно, когда отпрыск известного семейства, молодой ученый с «большим будущим», должен был занять место преподавателя в мореходном училище. Люди считали, что перед ним прямая и блестящая дорога избранника судьбы, а он уже тогда понял, что не пойдет этой дорогой. Какие-то его поступки, а еще более лишь одному ему ведомые душевные движения и склонности открыли, что ему не миновать кривых путей, которых он боялся пуще смерти. (Он принадлежал к тем редким людям, которым уже в юности дано познать себя и увидеть свой жизненный удел.) Из тяжелого кризиса, который он пережил, было лишь два выхода: безумие и самоубийство или уединение и отшельническое существование. Собрав последние остатки разума и воли, он избрал второй. Оставив семью, общество, отказался от «большого будущего», сделав это незаметно, постепенно и на вид вполне естественно. Несколько лет он провел в путешествиях. Затем со своими коллекциями поселился на этом берегу, неподалеку от заброшенного приморского городка. Очень рано он приобрел облик бодрого старичка и репутацию любителя древностей и человека со странностями. Это ему и требовалось. И он жил здесь, приятный и полезный всем, чужой самому себе, далекий и недоступный людям. Таким вот образом, хватаясь, подобно потерпевшему кораблекрушение, за обломки чужих, давно минувших жизней, он сумел выплыть, избежать своей настоящей жизни, какой она могла и должна была быть, и продолжал существовать, жить и работать под маской незлобивой, немного загадочной личности. А жить всегда хорошо. Главное жить.

Он сумел рассказать мне об этом несколькими жестами и взглядами. И я отвечал ему таким же способом.

«Знаю, знаю, убеждал я его, — желаю вам успеха и впредь! Знаю и понимаю! Эту муку многим довелось испытать в жизни. Человек рождается, и это все равно, как если бы его бросили в глубокое бескрайнее море. Нужно плыть. Существовать. Быть верным себе. Выдерживать атмосферное давление вокруг, столкновения, непредвиденные и непредвидимые поступки свои и чужие, которые нередко превосходят меру наших сил; а сверх того выдерживать и свои раздумья об этом. Это не легко и не просто и очень часто выше наших сил. Как же тут не появиться желанию спастись и укрыться от жизни под иной личиной? Многие пошли бы на это, если б могли и умели, и многие только оттого и стали такими, какие есть, что не сумели или не посмели преобразиться подобно вам».

Профессор жестами показал мне, что согласен, благодарит за понимание, что-то еще уточнял. Это была дружеская беседа без слов, разговор взглядов, жестов и улыбок.

Корабль закончил разворот и направился в открытое море. Берег исчез вместе с профессором. Я даже не пытался перебежать на другой борт, чтобы еще раз его увидеть. Мы шли спокойно, хотя и не быстро, перед нами ширилась пучина, а над нею небо с мелкими жемчужными облаками. Я был взволнован, мне хотелось продолжить разговор, и я говорил теперь с облаками, но уже об иных вещах и иными словами.

Солнце поднимается над Сараевом, день уходит, а моя упрямая память никак не сдается. Я стою, опершись на перила деревянного балкона, смотрю на город, на его белые минареты, на которых еще держится нежная и пленительная дымка, и мне кажется, будто я плыву по Генуэзскому заливу. На белом старинном корабле, который, разворачиваясь, дрожит, передавая свою дрожь и мне. Каменистый берег со старым профессором, дружески машущим мне рукой, остается позади. Ветер путает его седые, но покуда густые волосы. Как тогда, много лет назад. И я спрашиваю себя, жив ли он (если да, то, должно быть, очень стар!) или уже освободился от жизни — и «реальной» в своем скромном музее возле моря, и другой, которая должна была принадлежать ему, но которой он счастливо избежал.