Нет, он никогда не боялся реальной жизни и отношений, в ней существующих. Но его смертельно пугают безымянные могущественные силы, которые невидимым образом кружат в людях и вокруг людей и все решают за них, иными словами — истинно повелевают людьми. А силы эти одного происхождения и могли бы носить одно общее имя — алкоголь! Ракия, выпитая нашими предками, когда нас и в помине не было, как и та, которую мы пьем и не пить не можем, управляет течением наших мыслей, придает окраску нашим чувствам и в значительной степени определяет наш образ жизни и наше отношение к миру. Одним словом, ракия окружает нас, точно непреодолимый океан, от которого нет спасения.
Однажды Яков застал свою дочь, когда она, думая, будто ее никто не видит, жадно выпила остаток пива на дне фужера. По ее поведению, жестам и особенно по ее взгляду он с ужасом убедился, что все уже залито и отравлено — и потомство, и потомки потомков. Яд тем опаснее, чем его действие постепеннее, приятнее и по видимости безобидней. Целые поколения, и те, что впереди нас, и те, что позади, рабы алкоголя, они обречены, что бы они ни делали и как бы ни защищались. Отпрыск алкоголика, даже если по каким-то субъективным причинам сам не станет алкоголиком, плохо приспособлен к жизни, много и напрасно мучается и в конечном счете рано или поздно погибает.
Размышляя об этом последние годы жизни, он пришел к такому выводу: алкоголь — яд. Людей, подобных ему, он неизбежно приводит к самоубийству. Различны лишь пути, ведущие к нему, различна лишь его форма, равно как и сумма боли и страданий, сопутствующая им на этом пути. Если алкоголь быстро завладевает человеком и поражает в нем главные жизненные центры, отчего он сдает физически и ослабевает духовно, приходя в состояние полного отупения и безразличия, то это случай благоприятный, ибо дни его, сколь бы отвратительны и тяжелы они ни были сами по себе, по крайней мере, сочтены; под анестезией алкоголя жертва не чувствует своего падения и умирает, не сознавая своего истинного положения. Гораздо тяжелее и сложнее складывается судьба тех, кто, предаваясь пьянству, долго сохраняет духовную свежесть и физическую силу. Тонкость чувств в них развивается до изощренности. Сознание не утрачивает своей остроты, но ведет их неверными путями, и чем оно острее и проницательнее, тем хуже для них. Дух их живет и бодрствует, реагирует на окружающее, однако он поражен неизлечимым недугом со всем, с чем такой человек сталкивается и соприкасается, он легко и нездоровым образом соединяется, смешивается и спивается. Таким больным свойственны неверные представления, и они во всем маниакально видят себя, полагая, будто могут в себя вместить все. Это заставляет их делать ошибочные выводы и вступать в призрачные связи с людьми и обстоятельствами. Внутренняя жизнь их подобна поврежденному телефонному узлу, в котором все кабели перепутаны, одновременно слышны сотни разговоров, вызовов и вопросов, кроме того единственного, который относится непосредственно к ним и который они и должны услышать, но они только тщетно мучаются, пытаясь разобраться в этом хаосе. Они не видят четкой границы между тем, что есть и чего нет, не отличают того, что может быть, от того, чего не бывает. Отравленный алкоголем человек страдает приступами безумия. Его мозг как разоренный дом, куда любой беспрепятственно входит в любое время и уносит все, что душе угодно.
Яков не помнил, когда это у него началось. Во всяком случае, очень рано. Еще в годы юности, до женитьбы, когда он пил немного и нерегулярно. Услышав разговоры или увидев в газете сообщения о кражах или мошенничествах, преступлениях или злодеяниях, он, внезапно и без малейших разумных к тому поводов и оснований, приводил их в связь с собою. Особенно часто это происходило, когда он узнавал о таких случаях из газет, с которыми усаживался в закутке мрачного буфета, одинокий и хмурый, перед рюмкой ракии, или слышал о них от неприятных ему людей, в голосах которых ему чудилось нечто укоризненное и вызывающее. Кровь тут же бросалась ему в голову, воротничок становился тесным, и на лбу выступала испарина.
С этого мгновенья возникала его «связь» с дурным и мерзким делом, о котором прежде он и понятия не имел. Все, что видел, слышал или читал, он теперь воспринимал и оценивал лишь с одной-единственной точки зрения: не замешан ли и он каким-то отдаленным и косвенным образом в эту грязную и отвратительную историю? Он прекрасно знал и часто убеждал себя в том, что никакой связи тут нет и быть не может. Некоторое время ему даже удавалось удержать ясность и логичность сознания. Однако уже на другой день или в тот же самый из-за какой-нибудь газетной заметки, мимоходом услышанного слова или смутного ощущения, вдруг рождавшегося у него в душе, все начиналось сызнова. Только было он порешит, что «связи нет и быть не может», как тут же ловит себя на том, что судорожными усилиями мысли ищет алиби, которое наиболее убедительно доказало бы его непричастность к данному случаю. Тщетно он старался вспомнить свой «ясный и логический довод» и с его помощью подавить безумный страх. В подобные мгновения он, правда, понимал, что тут нет и не может быть и тени его вины. Однако все внутри у него было взбудоражено и все мысли перепутаны. Ни участник, ни соучастник, это он понимал и твердо знал, и все же, в силу каких-то непонятных ему причин, он мог бы быть и тем, и другим. Почему бы какому-нибудь нелепому и запутанному стечению обстоятельств не привести к тому, что его имя окажется названным в ходе расследования, что его станут допрашивать, пусть даже как свидетеля.
Такие мысли и такие опасения долго потом мешали ему работать и отравляли любую радость. Даже снились во сне. Газету он раскрывал с ужасом, со страхом отвечал на телефонные звонки, боясь услышать сам не зная какие тяжелые и жуткие вести.
Временное помешательство продолжалось обыкновенно от двух до трех недель, с более или менее длительными периодами затишья, не будь которых — он стал бы вовсе невыносим; оно лишало его бодрости и способности работать, часто приводило в отчаянье и к мысли о смерти как единственному выходу. А потом начинало ослабевать и исчезать. Появлялось лишь изредка, ближе к вечеру или ночью, при внезапном пробуждении, когда и без того оживают все призраки. И наконец, совершенно прекращалось. Избавляло его или спасительное забвение, или же на смену по какой-то причине приходило другое ошибочное представление, столь же живое и мучительное и столь же нереальное и преходящее.
И все это время он жил как прочие граждане, исполняя свои обязанности и имея дело с разными людьми. Он никому не рассказывал о своих муках и опасениях. Ведь беда в том и заключается, что алкогольный яд сперва изолирует свою жертву, создает вокруг нее вакуум, отбивая ее постепенно и неторопливо от семьи, знакомых, друзей, от всех, кто окружает человека и не позволяет ему упасть, и в то же время крепче привязывает его к миру несуществующих грехов и воображаемой виновности.
В конце концов после такого «припадка», проходившего как будто бесследно, в душе оставался темный осадок. И чем сильнее и длительнее был кризис, тем чернее, гуще и обильнее был этот осадок. Так что каждый следующий приступ заставал свою жертву менее готовой к сопротивлению и поражал ее сильнее.
Разумеется, живой человек бежит этого, как может, и спасается, как умеет. Не зная ничего лучше, он и эту тайную рану, нанесенную алкоголем, лечит им же. Так поступал и Яков, хотя зелье помогало меньше, а муки становились острее, пока в один прекрасный день, после пятнадцати лет пыток, не вспомнил, что в доме есть чердак. Он воспринял это как озаренье и надежду на близкое спасение. Улучив минуту, когда никого не было дома, он взял длинный шнур от белых штор, которые жена на днях отдала в стирку, и отправился на чердак. Здесь и наступил конец.
Однако у алкогольных историй нет конца. По крайней мере, столь скорого. После самоубийства Якова на чердаке, которое многих удивило, и похорон на кошевском кладбище, семейство его продолжало вести под бременем происшедшего трудную жизнь, существуя на крохотную пенсию. Жили бедно, но пристойно. Мать была женщиной расторопной, дети отлично учились. Дочь изучала технологию чего-то, легко и хорошо завершила учение, но как раз тогда, когда ей предстояло получить место, заболела тяжелой, неизлечимой формой депрессии. Два года она провела в психиатрической больнице. Последние месяцы лежала точно мертвая, отказываясь от всякой пищи. Ее кормили искусственно. Так постепенно она однажды и угасла. Старший сын, студент, погиб в самом начале войны, во время немецкой бомбардировки Сараева. Младший завершил учебу и давно стал преподавателем физкультуры. Два года назад он женился. Это сильный и бодрый человек в расцвете сил; он не пьет ни капли, не курит, живет спортом, гимнастикой. Но кто в силах предсказать, что еще может произойти с ним и с его детьми?