В детстве он слышал (и запомнил), что похож на своего деда Марко. А Марко этот был плотником, человеком и мастером старого закала. Он хорошо работал и прилично зарабатывал. И все же выпадали и неудачные годы, когда мало строили и мало зарабатывали. Потом подряд шло несколько удачных лет, но страх и опасения, как бы не повторился плохой год не исчезали.
Он слыл добрым мастером и особенно славился своими крышами. В нашем городе было немало крыш, которые он крыл со своими помощниками. По тогдашнему обычаю, видному мастеру и самостоятельному хозяину полагалось идти по улице опустив голову, но он и без того знал наизусть «свои» кровли и лишь иногда поднимал глаза к какой-нибудь из них, чтоб проверить, как она держится и противостоит капризам погоды. На многие из этих крыш он смотрел, как смотрят на хорошо знакомые посевы или фруктовые сады, которые самолично посеяли и насадили. Крышами он жил, от крыш и хворал, ибо ревматизм и сердечные болезни были постоянными спутниками его ремесла. И необыкновенная кончина его связана с кровлей. В один прекрасный день, незадолго до своего пятидесятилетия, полез он на только что покрытый чердак, чтоб последний раз все проверить. Он долго не возвращался и подмастерье, несколько раз окликнув его, тоже поднялся наверх. И обнаружил его повесившимся на тонкой вспомогательной балке только что завершенной крыши.
Отец нарушил семейную традицию и не стал заниматься кровельным делом; Яков — тем более; таким образом, плотницкое ремесло ушло из семейства. И тем не менее кое-что сохранилось, одна ниточка, словно по наследству, тянулась дальше.
Работая на крыше, до пояса укрытый, а выше пояса открытый, дед Якова то исходил потом от солнца и напряжения, то дрожал от ветра и сквозняков, то беззаботно насвистывал, то проклинал тот час, когда он родился на свет божий, и поносил «все живое и мертвое». И так попеременно. А разницу в температуре и настроении регулировал ракией. Таков был давний плотницкий обычай. Так повелось исстари. Тогда и сложилось турецкое присловье: плотником быть, да не пить — такого не может быть.
Однако и потом, когда ремесло ушло из их семейства и оно само рассыпалось, осталась у них привычка любое, даже самое мелкое нарушение равновесия, душевного или физического, поправлять и лечить ракией. Так поступал его отец, так поступает и он сам. А что это значит, известно. Собственно, известно не настолько, насколько бы требовалось. По сути дела, они рождаются с расстроенным здоровьем от той ракии, что выпили их предки, и затем продолжают губить его сами, лечась и защищаясь ракией же от унаследованного расстройства. Замкнутый круг.
Красивые слова. На самом деле в судьбе Якова, трезво и откровенно ее оценивая, нет ничего загадочного или необыкновенного. Банковский чиновник. Приличное жалованье и прочное положение. У него жена и трое детей. Старшей девочке тринадцать лет; двое мальчиков — помоложе. Помимо жалованья, он немало подрабатывает, так как его часто приглашают в качестве ревизора. Но уже с давних пор половина его заработков уходит на спиртное, а другая — на все прочее. По меньшей мере, половина. Он понимал, что этого не всегда хватает на содержание дома и семьи. И слишком часто слышал об этом от жены, а нередко и от начальства. Все его осуждали. Называли себялюбцем и эгоистом, антиобщественным типом. Попреки он воспринимал равнодушно и тут же о них забывал.
С большим правом — полагал Яков в душе — он мог бы о них самих, о своем семействе и о своих начальниках, сказать, что они паразиты и живут за ого счет. Однако он этого не говорил. Он вообще ничего не говорил. Он прекрасно понимал, что даже все вместе они ничего но могут ему сделать, потому что он не из тех, что пошатываясь, слоняются по улицам, залезают в долги или устраивают скандалы. Уволить его не за что, еще меньше оснований признать невменяемым. Они в нем нуждаются больше, нежели он в них. А он пьет мудро, осторожно и предусмотрительно доходит до самой границы дозволенного и нормального. Здесь, на этом рубеже, пьется слаще. Усядешься верхом на пограничной стенке, размахиваешь ногами, потягиваешь ее, милую, и наблюдаешь за тем, что происходит в обоих мирах, по ту и по эту сторону стенки. А там спрыгнешь вниз, по сю сторону, и как ни в чем не бывало отправишься домой и живешь себе, как любой другой человек, горожанин и чиновник, что бы о тебе ни говорили и ни думали твои сограждане и твои близкие. И чувствуешь свое превосходство над ними, так как понимаешь больше остальных и видишь лучше и дальше их.
На следующий день таким же майором. Глотнешь ракии — и она быстро начинает поднимать тебя ввысь, пока но поднимет к самому пограничному рубежу, с которого тебе откроется и та, другая сторона со всеми ее чудесами. И если б ненароком записать свои мысли и чувства, рассказать о том, что иногда приходится там видеть, да это б издать, то вышла бы длинная и любопытная повесть, может быть, даже открытие в литературе. Однако Якову подобное и в голову не приходит, потому что он не устает удивляться тем, кто записывает, печатает, продает и распространяет свои мысли и свои сокровенные чувства. Впрочем, он ненавидит всякое тщеславие и соперничество, презирает успех и с отвращением относится к общественному мнению как таковому.
На службе точно так же, и даже более того. В гимназии он слыл отличным математиком. Преподаватель приходил в восторг от его «исключительной одаренности» и видел в ребенке гения, который добьется того, чего ему самому не удалось добиться. Он в свое время был из неимущих учеников, но считался математическим гением. И он тоже! Его послали в университет за границу. Там на него также немедленно обратили внимание. Старейший знаменитый профессор этого университета хотел сделать его своим ассистентом и в придачу отдать ему в жены свою дочь, перестарку, пробовавшую себя на сцене и в прочих изящных искусствах. Но многообещавший юноша внезапно все бросил и вернулся на родину, в родной город, где обыкновенным учителем годами вел учащихся, поколение за поколением, от первого класса к аттестату зрелости, всегда начиная сызнова. Он ничего не написал и не опубликовал. Его жизнь прошла серо и однообразно. Он был альпинистом и любил ловить форель в горных речках, однако и здесь не проявил какой-либо страсти или особенного искусства. Сейчас он старик, давно на пенсии, и увидеть его можно лишь во время его одиноких утренних прогулок.
Огромно было разочарование старого наставника, когда Яков, получив аттестат зрелости, неожиданно решил не продолжать учения и поступил на службу в скромный местный банк.
В этом банке Яков провел четырнадцать лет. Все, особенно последнее время, считали его алкоголиком, причем самого худшего пошиба, из тех, что «пьют втихую». Он знал об этом, как и о том, что сделать с ним ничего не могут, потому что он считался одним из лучших, так сказать, незаменимых чиновников. По службе он не только продвигался, как другие, но его и награждали. Того, что предсказывали многие, а первой — его собственная жена, не произошло: «ракии ему мозги не отшибла». Наоборот, его мозг питался ракией, но не изменял ему; так же, как в юности, когда его посылали учиться на «математического гения», Яков быстро и безошибочно разбирался в любых отчетах и разного рода бухгалтерских документах. Он и сам замечал молчаливое удивление и скрытую зависть своих более слабых коллег, однако никогда не мог понять, что в нем такого исключительного и необычного. Он лишь сознавал, что этим своим даром хотя бы в какой-то степени оправдывал себя в глазах людей и верил, что так будет продолжаться и впредь. Так он, вероятно, рассчитывал дождаться своего не слишком отдаленного конца, ибо открытия и удовольствия, доставляемые выпивкой, когда пьют таким образом, перевешивают любые неурядицы и тяготы, доставляемые семьей, обществом и службой. Так, по крайней мере, Якову казалось довольно долго. Однако его смущает и пугает другое. Другое и гораздо более тяжкое! Об этом и говорить тяжелее.
Яков громко вздохнул, изменив и тон речи, и позу, в какой он сидел.