Думал, думал и решился. А, будь что будет, семь бед - один ответ. Вооружился ножом, дождался темноты и вышел на улицу. Прошлой весной улицы города обсадили молодыми липами. За лето они разрослись, раскинулись в сторону своими ветвями. Прямо любо-дорого смотреть! И вот я, будущий народный просветитель, иду ночью, как вор, чтобы срезать их, уничтожить для своей потребы. В центре нельзя, тут лампы, да и люди ходят, надо в глухие улицы, где темно и людей меньше. Долго крадусь по улице, прислушиваюсь, не слышно ли шагов, дрожу от страха, сердце готово выскочить. Вот решаюсь, быстро нагибаю одно деревцо, срезаю, потом другое. Хватаю добычу и бегу в сторону. Очищаю ветки, ломаю пополам, прячу под мышками и осторожно пробираюсь на квартиру. Мой приятель - квартирант Степан волнуется:

- Ну как? Никто не видел?

 - Нет, кажется, - вздыхаю я.

 Делаю кочедык  [5] из палки. Снимаю кору с липы, лапти пока сушатся на печке, приготавливаю лыко. Поздно ночью, когда все засыпают, ремонтирую лапти, плету почти заново, потому что от старых мало чего осталось. Заканчиваю работу только к утру, обуваюсь и иду в техникум изучать педагогику, педологию и другие полезные

человечеству науки.

5 шило для плетения лаптей

Дон Кихот и троцкизм 

Между тем наступил 1935 год, памятный для меня год. В феврале мне стукнуло 17, я подрос, окреп, вытянулся. Только вот с одеждой все еще плохо. Осенью, правда, мать справила мне рубашку и брюки на сданные в «Торгсин» ее серебряные национальные украшения, но на сапоги не хватило, хожу все еще в лаптях. А на плечах залатанный, длинный до колен, порыжелый дядин пиджак. Дядя Семен наконец вступил в колхоз, а вместе с ним и я.

В стране происходят какие-то непонятные дела: коллективизация в основном закончена, но классовый враг не сдается, сопротивляется из последних сил. В газетах читаем пространные репортажи о процессах над троцкистами, потом зиновьевцами, ругаем вместе со всеми этих двурушников. Со стен исчезают портреты некоторых вождей, поговаривают об арестах в Чебоксарах. У нас в Ядрине пока спокойно, каждый занимается своим делом. Я никак не подозреваю, какая страшная гроза надвигается на меня.

Обыкновенный зимний день. Идет урок педагогики. Преподаватель Мельников взобрался на кафедру и повел разговор о стабильных учебниках. Я вынул из парты книгу и углубился в чтение. Все как обычно: учитель видит, что я не слушаю, но замечаний не делает, может быть, уже привык к моим манерам, а возможно, надеется поймать меня врасплох и наказать. Краем уха слышу, что он без конца склоняет слова «стабильные учебники», ЦК ВКП(б), Наркомпрос.

Видимо Наркомпрос допустил ошибку в отношении стабильных учебников, а ЦК указал на эти ошибки, и, естественно, исправил их. Когда до конца урока осталось несколько минут, Порфирий Карпович закончил лекцию и вызвал меня:

- Скажите, Андреев, что вы знаете о стабильных учебниках?

Я с сожалением оторвался от книги, встал, немного подумал. В самом деле, в чем же ошибка Наркомпроса? Как раз это я прослушал. Знать бы мне, чем все это кончится, промолчать или признаться, что прослушал! Куда там, разве можно, первый студент и вдруг так опозориться. Я звонко отвечаю:

- Стабильные учебники были плохие, их ввел Наркомпрос. ЦК указал Наркомпросу на его ошибки, и стабильные учебники были изъяты из школ!

 Воцарилось молчание. Потом Мельников говорил, что у всех сделались круглые глаза.

- Так. А ну-ка, повторите еще раз.

Теперь я понял, что сморозил глупость, сказал наоборот. Но тут взыграла гордость, мальчишество, и я слово в слово повторил сказанное. Раздался звонок. Все зашумели, выбежали в коридор.

 Последующие два дня были посвящены подготовке предстоящего спектакля. Машина набрала ход, конвейер закрутился. Важный этап начавшейся кампании - это поиск сообщников Андреева. Они должны быть, эти сообщники. В самом деле, какое "движение", какое "гнездо троцкизма», если оно состоит только из одного человека? Это непорядок! И вот начинается лихорадочный поиск сообщников, своеобразная "охота на ведьм". Где их искать? Как найти, разоблачить и обезвредить?

Первый из них - Владислав Агаков. В его сочинениях обнаружены крамольные мысли. В чем конкретно они заключались - никто не знает, об этом стараются вообще особенно не распространяться. Главное здесь, чтобы была произнесена фамилия, остальное приложится само собой. Во время перемены спрашиваю:

- Ну, что думаешь делать, Славик?

- А чего тут думать? Тонуть так тонуть. Закачу на собрании речугу, пусть потом вспоминают!

 Забегая вперед, скажу, что он вышел из той ситуации с помощью брата Леонида, известного уже тогда чувашского писателя. Владислава оставили в покое.

На другой день после злополучного урока состоялось общее собрание студентов. Актовый зал забит до отказа. На сцене в президиуме сидят кроме дирекции и преподавателей первый секретарь райкома партии Иванов Герасим Иванович, первый секретарь райкома ВЛКСМ Свешников, председатель райисполкома и другие руководители района. Все же постарался Мельников: ведь надо же из-за сопливого парнишки-оборванца, собрать столько народу! Особенно удивило меня, что был даже знаменитый хирурга, доктора медицинских наук Константин Васильевич Волков! Он был тогда еще бодрый старичок с седой бородкой. Говорили, что его вызывают часто на консилиумы в Москву, что он лечил Ленина. И вот такого заслуженного человека притащили на этот маскарад! Правда, он ничего не сказал, просто высидел на сцене положенное время.

Собрание открыл директор Соловьев. Он сообщил, что в стенах техникума свили гнездо чуждые элементы, троцкисты - зиновьевцы, во главе со студентам второго "Б" курса Андреевым. В чем заключался мой троцкизм, не сказал ни он, ни вообще ни один из выступавших. Чувствовалось, что им стыдно, что они понимают, какое подлое дело они делают, но иного выхода у них не было, машина уже завертелась. Все выступавшие твердили одно и то же, клеймили меня позором, открещивались от меня. Уверяли, что давно чувствовали во мне троцкиста, требовали моего исключения.

 Я несколько раз пытался выступить, но мне отказали, пообещав дать последнее слово. Собрание затянулось допоздна, отложили продолжение на завтра. Утром я явился на занятия как обычно. Преподаватели меня не спрашивают, смущенно отворачиваются, как будто не замечают. Товарищи сочувствуют, но стараются держаться подальше, боятся, не дай бог, еще припишут соучастие. После уроков состоялось продолжение вчерашнего собрания. Выступали по бумажке опять заранее подготовленные ораторы, президиум в том же составе. Мне опять не дали слова. За ночь я хорошо подготовился, исписал несколько тетрадей, в них клеймил с убийственным сарказмом (по моему мнению) Мельникова (его я сравнил с Дон Кихотом) и других выступавших. Собрание опять не закончили.

 На третий день мне, наконец, предоставили слово. Речь свою я выучил наизусть. Когда вышел на сцену, все с любопытством уставились на меня. Так вот он, оказывается какой, этот страшный троцкист и зиновьевец! Нескладный парнишка в длинном до колен дядином пиджаке, рыжеватом и залатанном, в холщевых штанах и лаптях. Установилась мертвая тишина.

Звонким голосом я начал:

- Дон Кихот Ламанчский, рыцарь печального образа, сражался против ветряных мельниц. Делал он это, как нам известно, из самых благородных побуждений. А за что же воюет наш уважаемый преподаватель Порфирий Карпович Мельников? Против кого он сражается? Так ли уж благородны к его цели?

Дальше я думал перейти к существу дела.

- В чем же меня обвиняют? Что я такое совершил, что меня проклинают здесь вот уже три вечера? Почему ни один из выступавших здесь даже не коснулся существа моего проступка?

 Тут я начал объяснять, что произошло на уроке. Чувствую, настроение публики на моей стороне, в задних рядах даже захлопали. В президиуме зашептались. Вскочил Свешников, секретарь райкома ВЛКСМ.