Но вот однажды они вернулись поздно вечером из гостей. Василий наш изрядно пьян, но держится твердо на ногах. Войдя в избу, он вынул из кармана пустую бутылку и ударил об стол. Продолжая бессмысленно улыбаться, схватил жену за волосы, намотал их на левую руку, повалил ее на пол и стал наносить удары правой рукой по лицу, голове, спине. Мать его стоит тут же, но не вмешивается. Молчит и спокойно наблюдает. Мы кинулись врассыпную к двери, я прополз на четвереньках под кутником [4] , выбрались на улицу и побежали к соседям. Вернулись только поздно ночью. Наутро наша Соек (София) осматривает себя в зеркало - синяки на лице, порядочную плешь на голове, вырванные волосы. Ругает Василия, но чувствуется, что злости у нее к нему нет. Просто ворчит для порядка, по привычке. Тот, как обычно, улыбается, ни капли раскаяния в нем не видно.

Что это за люди? Да люди ли они? Я уже читаю и серьезные романы, благо тут школьная библиотека богатая, дореволюционная, но нигде не читал о таких людях. Там все происходит возвышенно, благородно, герои влюбляются, страдают, ценою неимоверных усилий, подвигов добиваются расположения своих возлюбленных. А тут?

4 широкая лавка в избе

Пасха в клозете 

Школа наша представляет собой двухэтажное деревянное здание, стоит на площади против церкви. До революции это была учительская семинария. Странно, откуда могло появиться в этакой глуши, да еще в царское время, такое культурное учреждение? Оказывается, это связано с именем знаменитого русского ученого Магницкого, автора многих учебников по математике, по которым тогда училась вся Россия. Школа построена по его инициативе и, кажется, даже на его средства.

Книги целиком поглотили меня. Теперь свободно читаю Мамина-Сибиряка, Лескова, Бунина, добрался и до Толстого.

Каждую субботу по-прежнему ходим домой, а в воскресенье тащимся с великим трудом обратно. Дома я веду свой дневник, начал уже третью общую тетрадь. А записывать есть что, ведь идет коллективизация, коренная ломка старых устоев в деревне, события громоздятся словно айсберги одно на другое. Но вот наступает долгожданная весна, овраги стали непроходимыми, в них бушует вода, бурлит водопадами. Мы сидим по целым дням голодные, не можем попасть домой. Хозяйка видит наше безвыходное положение, дает нам по караваю хлеба взаймы.

Наконец, наступила пора экзаменов. Меня они особенно не волнуют, ведь я первый ученик класса, к тому же секретарь учкома. Экзамены сдал успешно, по всем предметам «отлично». По решению домашних я еще один год проболтался дома, еще одна несусветная глупость старших. Все почему-то считают меня маленьким, сам-то себя я считаю взрослым.

Теперь в семье нас трое: дядя Семен, тетя Мария и я. Мать замужем во 2-м Чебаково. Изредка я навещаю ее. Мне жалко ее, трое чужих детей, да и отчим болезненного вида. Младшие еще не умеют говорить, старшая, видать, смышленая, ей явно приятно иметь в моем лице старшего брата. Большую часть времени я провожу у друга Матвея. У него есть балалайка, у соседа рядом мандолина и гусли. Мы с Матвеем скоро научились играть на этих инструментах. О покупке балалайки нечего и думать, поэтому я решил сделать ее сам. Провозился дня три и сколотил - таки балалайку. О качестве говорить не приходится, но играть можно. В те глухие времена тяга к искусству, к культуре была велика. Помню такой случай. В пасхальную ночь комсомольцы устроили в школе антирелигиозный вечер. Как водится, старый коммунист Милашов сделал доклад, яростно потрясая кулаками в сторону церкви. Говорили, что он готовился стать псаломщиком, но что-то у него не получилось, и он стал воинствующим безбожником. Потом спектакль и концерт. В ходе представления я забрался под сцену (доски, разложенные на партах) и заснул. Было мне тогда что-то около шести лет. Проснулся только утром. Оглядываюсь - в школе никого нет, наружная дверь заперта на замок, на колокольне звонят к заутрене.

Как же мне теперь быть? Школу откроют не раньше понедельника. Позвать кого-нибудь? Ни в коем случае! Стыдно, засмеют, потом прохода не будет. Осмотрел кругом все. Окна двойные, мне не открыть. Снова вышел в сени, зашел в уборную. Дыра порядочная, пожалуй, пролезу. Полез туда. С трудом протолкался вниз и очутился по колено в зловонной жиже. Мое счастье, что внизу оказалась мерзлота, не успела растаять, а то мог и совсем утонуть. С трудом выбрался в сторону, пополз к задней стенке. Тут только понял, в какую западню попал: ведь задняя стенка заколочена досками, как же я об этом раньше не подумал? Теперь мне хана, не могу обратно выползти, не могу и вперед выбраться! Заплакал. С колокольни разливается над селом малиновый пасхальный перезвон, принаряженные мужики и бабы торжественно шагают к церкви, у входа размашисто крестятся и исчезают на паперти, мне все видно в щелочку между досками, а я сижу и горько рыдаю. Долго ли я так просидел - трудно сказать, может, час или два. Видимо, странные звуки, исходящие из под здания школы, привлекли внимание прохожих. Услышав человеческие голоса, я заревел еще громче.

 Подошли мужики:

- Кто там? Что делаешь?

- Выйти не могу! - ору я, всхлипывая.

Узнав в чем дело, мужики принесли топоры, сбили доски и освободили меня. Весь окоченевший от холода, грязный и вонючий, я пробираюсь задами домой.

Вот во что иногда обходится любовь к искусству!

Это были годы коллективизации, годы коренной ломки старых устоев, старой патриархальной деревни. В своем дневнике я подробно описал эти события, не пропуская ничего, сам старался вникать во все, понять происходящее.

Обновление лаптей

Незаметно прошел год, наступила опять осень. Дядя уже старый холостяк, ему 30-й год, стал прижимать меня, лишний нахлебник ему ни к чему. Мать завязла по уши в своей новой семье, кругом нехватки, помочь мне она ничем не может. Одно я знаю твердо: надо учиться, непременно учиться!  Я стал студентом педтехникума. Учителя в большинстве те же, что учили нас в школе, классы тоже те же, кажется, ничего не изменилось.

Главное содержание моей жизни тех дней - это, безусловно, книги. Теперь я получил доступ в библиотеку техникума. Основной фонд библиотеки - это книги бывшего Ядринского реального училища, помещавшегося раньше в здании техникума. На многих книгах стоял штамп "Библиотека бр. Таланцевых", крупных заводчиков, построивших в Ядрине спиртзавод и маслозавод,  Понятно, с каким интересом я рылся в этом богатстве. Читал дома, читал и на уроке, под партой. Я приспособился читать и одновременно слушать учителя, при частой тренировке это не так уж и трудно.

Другим увлечением был духовой оркестр. Как раз Мирон Иванович набирал новый состав. Я первым схватил трубу. Скоро научились играть Интернационал, Егерьский марш, туш, краковяк, дело пошло удивительно быстро и споро. Через какой-нибудь месяц уже выступали, а ездили по деревням по случаю 10-летнего юбилея Чувашии. Но недолги были наши радости: по чьему-то головотяпскому приказу у нас отняли трубы и передали их городскому клубу. Там немного подудели и заперли их в кладовку, больше в Ядрине оркестра не стало.

По субботам все так же несемся в Чебаково, потрясая пустыми котомками и голодными желудками, а в воскресенье - обратно в Ядрин. Положение мое после ухода матери и смерти дедушки заметно ухудшилось: плохо стало с питанием, одеждой, а особенно с обувью. Дядя в колхоз все еще не вступает, надел земли на мою долю у дяди. Летом я наравне с взрослыми работаю в хозяйстве, но недельный паек мой уменьшился. Сам я вырос, мне уже шестнадцатый пошел, аппетит тоже соответственно возрос. Одет я все еще в холщовую рубаху, на ногах лапти, но и их не хватает. Вот когда я вспомнил дедушку! Уж он-то точно не оставил бы меня без лаптей! Зимой хожу в больших подшитых валенках, летом босиком, но в осеннюю и весеннюю распутицу прямо беда, хоть караул кричи. Весной Сура разлилась, домой попасть нельзя, а лапти расползаются катастрофически. Что делать?