Вот могила засыпана, толпа постепенно расходится, музыканты с трубами тоже идут к выходу. Я в некотором отдалении крадусь за ними. Мне непременно надо узнать, куда они положат свои волшебные инструменты? Вижу - идут к педтехникуму. А там ведь и наша школа! Вот поднялись на второй этаж, повесили инструменты, заперли комнату и разошлись по домам. Я, как хороший детектив, запомнил эту комнату.

На другой день после уроков сразу поднялся на второй этаж и стал дежурить у дверей. Прождал до вечера - никто не пришел. «Ничего, придете все равно когда-нибудь, ведь трубы-то здесь, никуда не ушли». Теперь я нашел себе новое занятие - дежурить у дверей музыкальной комнаты. Как только соберутся музыканты, я стою в коридоре в отдалении и слушаю. Сначала дудят каждый свое, но приходит Мирон Иванович и начинается настоящая музыка: то бравурный марш, то веселая полька или краковяк. Мне одинаково все нравится. Иногда музыканты выходят покурить. Заметив меня, кричат:

 - Ты чего тут торчишь? А ну, брысь отсюда!

 И шлепают ладонью по затылку. Я отбегаю и опять останавливаюсь на почтительной дистанции.

- Кто это такой?

- Да чувашленок какой-то.

Однажды после урока пения я подошел к учителю, спросил,

можно ли мне учиться играть на трубе. Он посмотрел на меня

и ответил:

- Нет, еще рано. Это вредно для здоровья. Вот начнешь учиться в техникуме - тогда можно будет.

Мирон Иванович прожил долгую жизнь, воспитал не одну плеяду музыкантов-исполнителей, композиторов, есть даже лауреаты. После войны я сошелся с ним близко, часто заходил к нему поговорить или списать ноты. Он накопил огромный репертуар для оркестра, в основном рукописный, которым очень дорожил, не выдавал никому на руки, а позволяет только списывать у себя дома. После выхода на пенсию он еще долго руководил школьным оркестром, оставил его только года за три года до смерти, когда уже почти оглох (тоже следствие занятий духовой музыкой).

Запрет на Шекспира

Успехи в учебе породили во мне дурную привычку: не готовить уроков. Задачи решаю в перемену, иногда бегло просматриваю учебники и этим ограничиваюсь. Все свободное время читаю, по вечерам болтаюсь по городу, пытаюсь вместе с товарищами проскользнуть бесплатно в кино. С книгами у меня все еще плохо. В библиотеке нам дают только книжки про пионеров, про их дела, про хороших и плохих ребят. Это мне уже давно надоело, мне хочется читать "настоящие" книги, для взрослых, романы. Но их нам не дают, говорят, не положено. Каждый раз я прошу дать мне Шекспира, Толстого, а мне говорят - мал еще.

- Почему? - надоедаю я. - Ведь я все понимаю, почему мне нельзя читать Толстого?

- Райком не разрешает, надо взять специальное разрешение, -

отвечает мне библиотекарша. Конечно, она все это придумала,

чтобы отвязаться от меня.

Ну что ж, пойду в райком, решил я.

Здание райкома партии помещалось недалеко, на той же улице наискосок. Зашел, потоптался в приемной и, не дожидаясь разрешения, проскользнул в кабинет первого секретаря. Он расхаживал по кабинету и что-то разъяснял посетителю.

Увидев меня, остановился:

-Тебе чего, мальчик?

- Мне не дают в библиотеке книги для взрослых. Говорят, от вас разрешение нужно.

Секретарь райкома хлопает себя по ляжкам и, обращаясь к сидящему за столом, как бы призывая его в свидетели, возмущенно восклицает:

- Этого еще не хватало! Черт знает, что! Тут мечешься, не зная дня и ночи по району, поесть и то некогда, а тут еще с книгами пристают. Какие книги тебе, зачем?

- Толстого хочу читать, Шекспира.

 - А ну, убирайся отсюда, читай, что дают. Тоже мне читатель нашелся.

 Выпроваживает меня и выговаривает секретарше:

- Что вы пускаете ко мне всяких тут.

Котомочные версты 

В субботу шумной ватагою, с пустыми котомками за спиной, голодные и веселые в предвкушении сытного ужина возвращаемся домой. Котомочных продуктов на неделю, ясное дело, не хватает: ну, много ли можно унести двенадцатилетнему ребенку на спине! Каравай хлеба, килограмма два яблок, пяток яиц и кусок домашнего сыра. Может быть, и стакан сливочного масла! Аппетит у нас будь здоров, ведь мы много бегаем, растем. Все, что получше, уничтожается в первые два-три дня, в остальные дни - черствый хлеб с кипятком, благо ядринские мещане любят пить чай, и самовар у них кипит целый день. Так что к субботе у нас ничего не остается, мы с утра голодные.

Дорога тянется вдоль берега Суры по поемным лугам мимо березовых и липовых рощ, мимо больших и малых озер, полных карасей и щук. Все бы хорошо, какие-нибудь 8-10 километров для нашей босоногой орды ничего не составляет. Но вот есть одна беда - переправа через Суру. На перевозе работает хорошо известный нам глухонемой старик. Надо платить ему 10 копеек, а их-то у нас как раз нет. Перевоз теперь принадлежит недавно организованному колхозу "Сура", перевозчик, несмотря на свою немоту, знает, кто член колхоза, а кто - нет. Мне, как единоличнику, пощады нет. По пути в Ядрин обычно откупаемся яйцами, но теперь яиц нет, и наше настроение по мере приближения к перевозу падает. Иногда находим рыбачий ботник , а если вода не холодная - переплываем вплавь, но это опасно: есть водовороты, попадешь туда - и пойдешь ко дну. Рыбаки тоже стали предусмотрительнее - запирают ботники на замок.

Переправившись всеми правдами и неправдами на свою сторону, веселеем, устремляемся в густой орешник. Там находим орехи - или на деревьях, или на земле в листьях. поднимаемся на высокую, метров 300-400, крутую, а порою прямо отвесную гору. которая тянется аж от самого Васильсурска вдоль Суры. И вот уже видно наше село, дорогое нашему сердцу Чебаково. Уплетаем за обе щеки такой вкусный домашний хлеб со спелыми яблоками, счастливые и умиротворенные, забыв о всех своих горестях и неудачах. Счастливая пора у человека - детство!

По решению семьи я второй год подряд пошел в шестой класс. Так же поступили все мои товарищи из Чебаково, человек десять. Школа наша в Большом Чурашево, чувашской деревушке на противоположной от Ядрина стороне. Осенью, до снегов, еще терпимо. Навьюченные котомками, мы шагаем довольно бодро, но зимой, в метели, по бездорожью - прям беда. Грузим мешки на большие салазки и тащим по сугробам, запрягшись в лямки, как в той "Тройке", знаменитой картины Серова. После снегопадов дороги нет, все замело снегом, санки застревают в снегу, вытаскиваем через силу, немного протащим и снова погружаемся в сугроб. К довершению всего много оврагов, причем глубоких и крутых. В воскресенье выходим из дома утром и приходим в Чурашево уже в темноте, усталые до последней степени.

Воспитание жены 

Рядом с семьей, в которой я квартирую, живут Усовы. Три брата - стройные рослые богатыри. Младший, Иван, учится в нашем 7-м классе, лет 17. Старший, Федор, - женат. Жена – под стать мужу, высокая чернобровая красавица, детей пока нет. Примерно раз в месяц происходит такая сцена. После ужина, Федор, а он в благодушном настроении, совершенно трезвый, подмигивает братьям: дескать, сматывайтесь куда-нибудь, надо жену поучить. К этому случаю даже специальная поговорка есть: "Если у жены не посчитать волосы, там заведутся черти" Алеша с Иваном приходят к нам, весело сообщают о предстоящем событии. Федор раздевает жену догола и начинает методически, спокойно и деловито избивать. Просто так, для порядка, безо всякой вины с её стороны.

Наутро опять все спокойно, все довольны друг другом, никто не жалуется. Наоборот, мне кажется, жена Федора даже гордится собой, мужем, своей судьбой. Когда с синяками на лице приходит к колодцу и рассказывает соседкам о вчерашнем происшествии.

Наш хозяин, Василий, человек другого склада. Тихий, неприметный, небольшого роста мужичок, всегда молчит, часто чему-то про себя улыбается. Жена его, маленькая, миловидная брюнетка, с красивым изгибом губ, в меру полная, вся состоит из выпуклостей и полушарий. Обычно она шпыняет и погоняет мужа, как только хочет, ругает его на чем свет стоит. Иногда в шутку и поколачивает. Он в ней души не чает, все сносит терпеливо, только виновато улыбается и молчит.