— Ты осуждаешь меня?

— Вот еще! Что за глупости? Я бы, может, и сам продался, да никто не покупает.

— Не могу же я и дальше ждать у моря погоды. Сейчас вот одна публикация, другая… Сборник выходит. У нее папаша… Не родной. Но очень крутой.

— Понятно, понятно. А она…

— Поэтесса.

— Я так и думал.

Они простились, и каждый вернулся к своим обязанностям.

По городу давно уже текла ночь. По широким проспектам она катила высокие гордые буруны, чья величественность слегка подсвечивалась неживым электрическим светом. В более тесных улицах мрак сгущался, течение его замедлялось, а в самых узких, дремучих тупиках возникали вовсе оцепенелые затоны черной и тяжкой тьмы, тьмы египетской. Из черноты иной раз выныривали люди, машины, и вновь растворялись в сажных потемках. Неизвестно где кто-то стрелял, стремясь отобрать у другого ниспосланые хлеб, мясо и ласки сытой женщины. Но потом пошел холодный дождь, и все окончательно перемешалось в хаосе бездны.

И был новый день… Но вернемся к Алле. Или, если вам угодно, вернем Аллу Медную. Что она там поделывает? Да вот же сидит за новым столом в новом кабинете, одна на двадцати восьми квадратных метрах. И сидит-то уже иначе, и смотрит по-другому, хотя завоевание ее никак не назовешь грандиозным, и она сама это прекрасно сознавала… Все же уверовать в свои силы — вот основа основ, и уж кому, как не ей, литературному критику, было об этом знать!

Алла сидела в своем кабинете, и было ей хорошо. Так уютно и отрадно, что она решила, стоит к этой приятности присовокупить еще одно маленькое удовольствие — и она окажется просто в пене блаженства. Поэтому Алла достала из сумочки пару бутербродов с отварной говядиной и нежно-зелеными кружочками огурца, заботливо и очень красиво завернутые в синие бумажные салфетки. Затем на столе появился симпатичный голубой термос — стоило Алле открыть пробку — над столом поплыло благоухание кофе и гвоздики. Но не успела она сделать и первого глотка, как за термосом ожил селектор. «Деточка, ну-ка, зайди ко мне на минуточку!» — сказала белая пластмассовая коробочка голосом Имярека Имярековича. Алла глянула в зеркало. Алла поправила резинки на трусиках, — тугие, они впивались в тело, отчего линия бедер нехорошо деформировалась, Ведь одета она была сегодня в облегающие черные лосины. Черные лосины и желтый пушистый свитерок. Приметность такого сочетания (сколько раз опробовано) в два счета полоняет глаза.

Приближаясь к черной двери начальничьего кабинета, Алла Медная еще обдумывала детали того арсенала женских уверток, уловок и всяких плутней, с помощью которых она сейчас примется чаровать своего патрона. Однако неудовольствие, сквозившее в голосе Имярека Имярековича, неожиданно сбило ее с толку. То есть никакого раздражения Имярек Имярекович никогда себе не позволял, но чуткое ухо Аллы способно было улавливать самые незначительные вибрации, самые деликатные нюансы интонаций.

— Деточка моя любимая, что же ты мне рецензийку не хочешь принести?

— Какую рецензию? Имярек Имярекович, для меня ваше слово…

— А по-омнишь, я тебе такую рассказочку давал? А-а? «Мудрая дева» называлась. Ах, ты лиска, ах, лиска! Забыла?

— О, что вы! Как это забыла! Я работаю. Работаю. Но, честно говоря, Имярек Имярекович, я не понимаю… Какой-то там графоман с улицы…

— Ух, ты, зайка, какая! Вот что я в тебе всегда ценю — это принципиальность! Молод-чинка! Но надо, деточка, надо. Мы этот вопросик как бы уже и решили. Или как?

— Так. Конечно, так. Я все сделаю. Я уже почти сделала.

— А ты не торопись, лапулечка. Сделай хорошо, — и, вовсе уж разулыбавшись, добавил: — Есть у меня, заинька, одна новостишка.

— Ой, — закачала головой Алла. — Я вам всегда так…

— Погоди. Погоди минуточку. Петр Иванович…

— Нинкин.

— Умничка! И Петр Иванович…

— Милкин.

— Изумительно! Так вот, они там, у себя на телевидении, программку готовят, конкурсик такой для литературных критиков. Я им так и сказал: победить должна Аллочка.

— Ох! — затрепетала Аллочка.

— Подарочки там всякие у них будут. Ну, сама, рыбонька, знаешь, какие они там бывают, эти призы: кофеварки там какие-нибудь, видеомагнитофончики… Автомобиль будет хороший, иностранный. Но ты, золотко, сама понимаешь: машинку тебе еще по чину рановато. Машинку ты не получишь. Это так, для съемок, для впечатления. А вот путевочку на четыре дня в Мексику я тебе обещаю.

— О-о, Имярек Имярекович…

— Да. Поездочка очень престижненькая. Кон-ференцийка у вас там сорганизуется. Докладик прочтешь. Но, деточка, Петры Ивановичи сегодня какой-то бал затевают. И очень, очень меня просили, просто умоляли, чтобы ты у них там королевой побыла. Уж не откажи. Люди они, деточка, ты же знаешь, — изумительные. К полуночи поджидать тебя будут.

— О, конечно! Какие мелочи! — сразу все сообразив, воскликнула Алла.

— Ай-йа-йа, что за прелесть — умная женщинка. Ну беги, беги, мое золотко, — подвел черту в беседе руководитель.

— А вот должность вашего заместителя… — робким голоском вновь попыталась уцепиться за разговор Алла.

— Девочка моя золотая, не пытайся за один разок сделать два шажочка. Упадешь. Всему свое времечко. На сегодня и завтра ты свободна. Иди — готовься, отдыхай. Аллочка-Аллочка, ты же умная девочка — все понимаешь.

Умная девочка все поняла и тотчас отправилась домой готовиться. Собственно, подготовку для себя она наметила такую: хорошенько выспаться и поменять трусики на праздничные, новые, с вышитыми на передке красными нитками чувственными губами, желтыми нитками — торчащий из тех губ цветочек на длинном стебельке, а бирюзовыми — иностранную надпись — love me!

Раздумывая, какое снотворное и в каком количестве ей лучше сейчас проглотить, Алла Медная вбежала к себе домой, и тут же из кухни-столовой вырвался чем-то придушенный крик Славика.

— Что здесь происходит?! — сведя брови, потребовала объяснений преступному в данный момент нарушению тишины Алла. — Почему шум?

— Он мяса не хочет есть, — в ту же секунду нафискалил на сына Евгений Глебович. — Я ему говорю: там витамины, белок, минеральные соли, от мяса вся сила. Заталкиваю ему — он выплевывает.

— Ты почему не хочешь есть мясо?! — взгрохотала мать.

— Не люблю, — простодушно отвечал Славик.

— Не любишь? Мясо не любишь?!

— Я ему говорю: оттого ты и такой больной, бледный и не растешь. Потому что мяса не ешь.

— Ах ты гаденыш! — вышла из себя Алла и, схватив прямо рукой котлету с тарелки, принялась запихивать ее в раскрытый от испуга Славкин рот.

Действительно худенький и бледный, как проклюнувшийся в тени росток, Славик сидел, вцепившись ручонками в сиденье стула, ни жив ни мертв. В свои без малого пять лет он выглядел не старше трехлетнего, и так дик был в его распахнутых светло-серых глазах ужас взрослого человека. Он давился, не в силах проглотить ненавистное мясо, и щечки его, политые слезами, перепачканные жиром, с прилипшими бородавками жареного лука, тряслись судорожно и жалко. Вдруг он стал задыхаться… Несмотря на свой титанический задор, Алла вовремя остановила натиск и принялась пальцами выдирать раздавленную котлету назад. Тут у нее самой на глаза набежали слезы, и, рванувшись к сыну, она обхватила его обеими руками, только тот успел откашляться, прижала к груди.

— Славочка! Сыночек! Родненький мой. Ну что же ты не ешь? Я бьюсь-бьюсь… чтобы ты был здоров, чтобы ты вырос большим, красивым. А ты… Разве так можно? Разве можно так маму расстраивать? Ну-ка, давай ты все съешь. И мы опять будем друзьями.

Алла подхватила со Славкиной тарелки другую котлету и вновь затеяла тыкать ею ему в губы, правда, несколько сдержаннее.

— Не люблю-у-у… — затянул чуть пришедший в себя Славик.

— Надо. Надо! Что это еще мне тут за капризы!

— Не люблю-у…

— Ах, ты тварь! Поганец! — не выдержала Алла. — Ну-ка, марш в угол! Нет, я тебя в туалете запру и свет выключу. Ты у меня научишься мясо есть!

Однако затягивать воспитательный час Алла тоже возможности не имела. Так что пришлось ей оставить сына на мужнино попечение и немедленно отбыть в спальню.