Мы кружили над городом, над степью, над Доном.

Страшный ветер бил мне в лицо, мешал смотреть. Я впервые почувствовал, что воздух — это действительно материя и довольно грубая: по моим щекам, лбу и подбородку точно неслась обжигающая холщовая лента. Ветер был так силен, что, когда я поворачивал голову, я чувствовал, как волоски моих бровей передвигались от ветра в сторону. Такого ощущения я не знал ни до полета, ни после.

Никакого страха я не испытывал. Аппарат летел плавно, спокойно, сидеть мне было так удобно, что я будто забыл бояться. Только на поворотах, когда аппарат становился почти отвесно боком и мы, привязанные к нему, ложились в воздухе набок, я вдруг видел прямо перед собой глубину в тысячу метров и больше. И в самом низу мелкие букашки — люди. Это было жутко. Но момент — и аппарат опять летит прямо, опять я вижу бесконечные просторы…

Мы делаем еще круг, еще. Вот я чувствую в теле страшную легкость. В чем дело? Город, земля, толпа летят нам навстречу. Мы спускаемся. Это опять был замечательный момент.

Вот скаковое поле, ближе, ближе, мы уже перед трибунами. Мотор работает слабо, и я слышу глухой рев толпы. Аппарат катится по дорожке. Остановился. Прилетели.

Это был один из счастливейших дней моей жизни. Старая сказка сбылась. Вот он, ковер-самолет… Я сам летал на нем…

Да, да. Сказка сбылась. Выше леса стоячего, выше облака ходячего, через темя гор, через реки, моря и океаны теперь летают гордые люди.

Прошло двенадцать лет с того памятного дня, когда я летал впервые.

И вот летом 1925 года предложили нескольким писателям, и мне в том числе, полетать, чтобы потом написать об этих полетах. Для полетов я выбрал север — Архангельск и Белое морс, где до этого не был никогда.

Уже был август. По телеграммам я знал: самолет, на котором я должен отправиться в путешествие, прилетел в верховья Северной Двины, скоро будет в Архангельске. Я поехал ему навстречу.

Долгий путь через вологодские и архангельские леса, угрюмые, болотистые. На станциях — бородатые люди в звериных шкурах, остроухие собаки — лайки.

Чем ближе к Архангельску, тем суровее природа. Реки здесь неглубокие, с массой порогов и перекатов. Ближе к северу леса мельчают. Вдоль железной дороги часто попадаются выгора — места лесных пожаров. Черные мертвые стволы деревьев торчат на унылой равнине.

Недалеко от станции Тундра я впервые увидел очень печальную, хоть и зеленую равнину с редкими маленькими сосенками. Это и была тундра, которую я знал до сих пор только по картинкам.

Станция Архангельск находится на левом берегу Северной Двины, против города. На широкой, полноводной реке виднелся лес мачт. Пароходы, шкуны, шнеки, лодки густой толпой выстроились вдоль правого берега.

Город раскинулся на целые восемь километров. Он весь на низине. Ни холмов, ни пригорков. Пароходы на реке и заводские трубы на окраине города густо дымились.

Маленький перевозный пароход был битком набит пассажирами. С севера дул холодный ветер. Большая волна ходила по реке. Нам навстречу, от города, плыли лодки, в которых густо сидели женщины. Это возвращались крестьянки с базара. Волны плескались о борта лодок; казалось, вот-вот их зальет водой. Но женщины храбро гребли.

Стаи серых и белых чаек вились над водой. Океанские пароходы, груженные лесом, медленно шли по реке к морю. Наш перевозный пароходик перед ними казался малюткой.

Вечером я ходил по гавани. Множество парусных судов с рыбой стояло на причале. Вся гавань была пропитана удушливым запахом трески. Артели женщин и мужчин выгружали распластанную треску из трюмов прямо на мостовую, а с мостовой мужчины подбирали ее и клали в бочки.

Неумолчный шум несся из порта. Скрежетала и скрипела землечерпалка, гудели пароходы, слышался стук молотов, пыхтение машин… И странно было слышать их здесь, на далеком севере, за бесконечными вологодскими и архангельскими лесами, через которые я ехал сегодня и вчера.

Вечернее небо пылало красным огнем. Высокие облака громоздились горами. И немного ниже их над городом и над рекой носилась белая прекрасная птица — наш самолет, накануне прилетевший в Архангельск.

Толпы народа стояли на улицах, посматривая на чудесную птицу.

И странно было всем: вот тундра, вот бесконечные леса — и эта птица, летающая под облаками.

Все утро следующего дня мы готовились лететь в далекий путь — через Белое море. Наш самолет стоял на острове против Архангельска.

Команда самолета — пилот Копылов, командир самолета Вахламов, бортмеханик Клочко — работала молча, лишь изредка перебрасываясь отрывистыми словами. За долгий, трудный путь от Москвы до Архангельска они так привыкли понимать друг друга, что у них были исключены все лишние слова. Каждый знал, что делает, и делал молча.

Они сняли брезентовую одежду с самолета, и весь он, белый, четкий, диковинной птицей засветился на солнце, чуть покачиваясь на волнах. Вместо колес у самолета были «поплавки» — узкие, длинные лодки, закрытые со всех сторон. Налили в машину бензина и масла, сняли причалы. Пилот Копылов долго проверял рули — раз, другой, третий… много раз. А командир и механик осматривали каждый винт, каждую пружину мотора. Вот только тут — по их заботливости, с которой они готовили машину, — я впервые понял, что самолет требует исключительно большого внимания от тех, кто его ведет. В самом деле, не должно быть никакой оплошности, потому что маленький недочет в машине — и самолет не будет стоять в воздухе, а ринется вниз, и… смерть.

Наконец подготовка кончена. Пилот забрался на свое место, командир и механик — по поплавкам к пропеллеру, чтобы завести его. Повернули раз, другой, третий.

— Контакт!

— Есть контакт!

Мотор заработал. От пропеллера понесся вихрь, взрывая воду.

— Садитесь.

По доске я пробрался с берега на поплавок и влез в каюту.

Мы в каюте только двое — командир и я. Командир тщательно закрыл дверь. В переднем окне каюты мелькнуло лицо пилота Копылова.

— Готово?

— Готово.

В момент мотор ускорил ход, заработал, и самолет с силой сорвался с места, понесся. Поплавки забили по волнам… Впереди, как раз перед самолетом, — лодка. Она еще далеко, почти за полкилометра, но она мешает разбегу. Наш командир и пилот, делая знаки лодке, закричали, чтобы она повернула.

А на лодке радостно махали картузами, платками, приветствуя нашу птицу, и… не сворачивали в сторону. Самолет прошел мимо лодки очень близко. Мотор заработал сильнее, сильнее. За нами из-под поплавков бежала огромная волна с белым гребнем. Вдруг стук поплавков оборвался, и самолет сразу пошел ровно.

В одну минуту мы взлетели высоко над Архангельском. Город лег полуподковой вдоль реки, сжатый с трех сторон зеленой тундрой. Последний раз делаем круг, пролетая низко над домами. Прохожие, маленькие, как куклы, останавливаются, смотрят вверх. Над домами кое-где летают стайки голубей. Мальчуганы пускают бумажные змеи почти под нами. Очень красив главный проспект с трамваями и бульвар, отделивший зеленой рамой северную часть города от реки.

Мы делаем поворот. Самолет сильно кренится, и вот весь город прямо подо мной, и я смотрю на улицы отвесно с высоты. Такое впечатление, что дома, пристань — все валится. Общая катастрофа. Это жутко. И невольно клонишься прочь от окна. Но момент— и самолет летит опять ровно, забирая высоту.

Мы летим к северу, к морю. Архангельск уходит.

Мы летим над Северной Двиной. Под нами расстилается полноводная, широкая река, настолько важная и большая, что она не делает ни одного резкого поворота, как будто леса и равнины смиренно расступились перед ней, а она идет прямо, не глядя по сторонам, не выбирая дороги. Юркие речушки бегут к ней справа, слева. Но сверху, с высоты шестисот метров, и она кажется только светлой дорогой среди лесов. Куда ни глянешь — леса, леса; все пространство до горизонта занято лесами. Внизу они темно-зеленые, подальше — почти черные, а к горизонту — совсем синие. Океан лесов.