Эти картины — яркие, огромные, появляющиеся будто по мановению волшебника, — в самом деле нам казались волшебными. Мы были от них в восторге. И не только мы, но и взрослые. Возвращаясь с чтения, я слышал, как все удивлялись, недоумевали, пытались догадаться, как устроена эта замечательная штука.

Года через четыре, как-то летом, в нашем городе появились на заборах пестрые афиши:

ТАКОГО-ТО ЧИСЛА, ВЕЧЕРОМ, В 8 ЧАСОВ, В ГОРОДСКОМ САДУ БУДУТ ПРЕДСТАВЛЕНЫ КИНЕМАТОГРАФИЧЕСКИЕ ЖИВЫЕ КАРТИНЫ. ПОЧТЕННЕЙШАЯ ПУБЛИКА УВИДИТ ДВИЖЕНИЕ МОРСКИХ ВОЛН И МОРСКИХ КОРАБЛЕЙ, ВСЕМИРНЫЕ БАЛЕТНЫЕ ПЛЯСКИ, А ТАКЖЕ КОМИЧЕСКУЮ КАРТИНУ ИЗ ЖИЗНИ КАТОЛИЧЕСКИХ МОНАХОВ.

«Плата за вход в сад—10 копеек».

Я думаю, в этот вечер в городском саду было полгорода. На широкой площадке среди сада народ стоял плечом к плечу, а ребята гроздьями висели на деревьях, на заборах. Когда стемнело, на полотне, что прибито было на столбах на площадке, вдруг запрыгали, затанцевали веселые фигуры. Толпа ахнула от удивления и восторга. Фигуры двигались, смеялись, танцевали, как настоящие люди.

Потом — море, волны, корабли… Никто, вероятно, из зрителей не видал прежде ни моря, ни кораблей, потому что от нашего города до моря тысячи верст, и вот теперь все перед ним: волны плещутся, высоко вверх брызги летят… Я помню, как толпа оглушительно завывала «ура».

А теперь… попробовали бы теперь в кинематографе, таком привычном для всех, крикнуть «ура»? И кому придет в голову крикнуть «ура»? И кто теперь думает, что кинематограф — сказка о живых тенях?

Минуло немного лет — и кинематограф пришел уже в каждый город, в каждое село и почти на каждую фабрику. Кто теперь не бывал в кинематографе? Все бывали, от мала до велика, все видели его чудесные картинки. Вместо бедненького волшебного фонарика с деревянным неподвижным Кутузовым и непылающим пожаром Москвы, мы видим живых людей, пожары, полные пылающего огня, видим движение судов и машин, видим жизнь далеких стран. Мы, наконец, порой присутствуем при исторических событиях.

В 1905 году я жил в маленьком приволжском городке, где родился, и, кроме нашего губернского города Саратова, я не видел никаких городов. Только понаслышке да по книжкам я знал, что есть Москва, Петербург, есть моря и океаны.

В 1905 году в стране началась революция. Каждый город встревожился, насторожился. В каждом городе пошло глухое брожение. И наш город не отставал от других: волновались рабочие цементных заводов, шумела молодежь. У нас, юнцов, были свои кружки, мы много читали, спорили. Мы знали, что делается в столицах и в крупных городах, мы слышали о баррикадных боях, о забастовках рабочих. Помню, однажды летом мой товарищ, ученик реального училища, прибежал ко мне взволнованный; глаза у него были круглые, как копейки.

— Смотри, что делается! — с восторгом крикнул он и сунул мне измятый газетный лист. — Читай вот здесь!

Я прочел маленькую заметку строк в пять: на Черном море поднял восстание броненосец «Потемкин»…

Нам было тогда по шестнадцати лет. Мы готовились к настоящим боям, мы горели нетерпением, мы жадно ловили каждую весть о революции. И вот весть — радостная, как гром летом в бездождье.

Изумленными глазами мы смотрели друг на друга; мы смеялись от восторга. Вечером в городском саду, где мы постоянно собирались, у нас были большие разговоры об этом событии.

— Броненосец «Потемкин» восстал!

Помню, кто-то сказал:

— А хорошо бы побывать теперь там.

Другие рассмеялись:

— Как побывать? Птицей, что ли, полетишь?

— Хоть бы одним глазком посмотреть!

Мы жадно ловили потом каждую газетную заметку и всякий слух о «Потемкине». Газеты писали об этом скупо; мы знали, что им запрещено писать, и воображением дополняли скудные вести. Нам казалось: вот теперь действительно началась революция, вот-вот она докатится и до нашего города.

И так хотелось всем нам побывать там, на Черном море, посмотреть… и не только посмотреть. Броненосец нам казался грозной крепостью, плавающей по морю, а матросы — богатырями.

Прошло двадцать с лишком лет. Как-то я развернул газету, смотрю — большое объявление: в кинематографе идет картина «Броненосец Потемкин».

Неужели тот? Да, тот: восстание в 1905 году. Вечером я был в кинематографе. И я увидел воочию и героический броненосец, и героев-матросов, и море, и Одессу — всю ту картину, что мне воображалась когда-то. Все жило, как настоящее.

— Хоть бы одним глазком глянуть, — мечтал когда-то мои товарищ.

Его мечта сбылась: не одним глазком, а обоими глазами смотри…

ГУСЛИ-САМОГУДЫ

Однажды наш учитель, Петр Иванович Чербов, пришел в класс и сказал:

— В город привезли говорящую машину. Завтра вечером ее будут показывать у нас.

Мы, удивленные, засыпали Петра Ивановича вопросами:

— О чем она говорит? Как она устроена? Кто сделал такую машину?

— Она повторяет человеческий голос, музыку, все звуки. Сделал ее замечательный американский изобретатель Эдисон. Называется машина фонографом. И устроена она так.

И Петр Иванович принялся объяснять, как устроена эта удивительная машина. На доске он нарисовал трубу, перепонку, штифтик, валик.

— Влетая через трубу, звук заставляет дрожать вот эту перепонку, и прикрепленный к ней штифтик делает на валике углубления…

Все было просто, понятно, но так удивительно, что мы с недовернем переглядывались.

Дома я рассказал бабушке об этой удивительной машине. Бабушка, конечно, не поняла, как устроена машина, но, узнав, что машина говорит сама, с сомнением покачала головой.

— Ой, не бесовское ли это дело? Где это видано, чтобы машина человечьим голосом говорила? Пожалуй, и слушать-то такую машину грех. Не ходил бы ты в училище.

Но я забунтовал:

— Пойду.

Вечером училище было переполнено народом. Были все учителя, все ученики и много родителей.

За столом, у стены, сидел незнакомый почтенный гражданин, лысый, в сюртуке, совсем не нашего, уездного, вида. Наш Петр Иванович почтительно с ним беседовал. А на столе стоял небольшой лакированный желтый ящик. Пришел инспектор — для нас, учеников, самый страшный человек в городе, и Петр Иванович сказал лысому гражданину:

— Можно начать.

Тот неторопливо, с важным, таинственным видом отпер ящик. Стенки ящика раскрылись и легли на стол, и мы увидели черный валик между двумя блестящими металлическими подставками.

— Эта машина называется фонограф, — сказал лысый гражданин. — Устроена она так…

Он почти слово в слово повторил, что уже говорил нам Петр Иванович, но теперь он не на доске чертил, а просто показывал самую машину и трубу. Мы все горели от нетерпения поскорее услышать, как машина заговорит.

— Итак, я начинаю, — сказал торжественно гражданин.

Мы все замерли. Старались не дохнуть. Машина зашипела, засвистела тихонько, и вдруг мы услышали пение. Кто-то далеко-далеко пел высоким голосом, но песня до нас едва долетала сквозь шипение машины. Это было удивительно. Когда песня кончилась, мы неистово заорали, захлопали в ладоши. Лысый гражданин с улыбкой раскланялся, как будто мы ему, а не машине и ее гениальному изобретателю, аплодировали. Он сменил валик, опять завел машину, и мы услышали игру целого оркестра. Музыка слышалась яснее, чем пение, но все-таки шипение машины заглушало оркестр.

Так мы прослушали несколько пластинок.

— А теперь мы сделаем так, что вы услышите свои собственные голоса, — сказал гражданин. — Я знаю, многие из вас думают, что здесь действует нечистая сила, — так пусть ваш хор споет что-нибудь.