Лореляйн размышлял над чем-то подобным тоже, и постепенно в замке фон Крига стали открываться вакантные должности, которых сначала там не было заметно, и на которых вполне хорошо бы смотрелся Симка, с его образованностью, с его знанием немецкого, и с его орудием в трусах. Разумеется к фон Кригу он не должен был приближаться на расстояние полёта дальнего бомбардировщика типа Ю-88. Лореляйн Симке верил, может быть напрасно, — мужчины есть мужчины, и в замке наверное разыгралась бы потом одна из самых жутких и таинственных историй Агаты Кристи, потому что благими намерениями дорога в ад вымощена, вы знаете… Но пока, осторожно и осмотрительно, Лореляйн начинал подбирать место для своего друга, где-нибудь поближе к себе, чем мавзолей и кремлёвские стены. В фатальность предначертанного им расставания этот мальчик не верил, и вообще фатальности не любил. Из опыта своей жизни он знал, что в любом заборе бывает дырка.
Симка не представлял себя служащим в замке немецкого барона. Зато он уже просто видел своего друга студентом московского вуза, участником самодеятельного спектакля «Три товарища» — по Ремарку в студенческом театре, комсомольским вожаком в будущей Советской Германской Республике и всё такое. Лореляйн это представлялось бессмысленным набором слов, он не слушал и понимать не хотел. Что будет делать в Советской Германии его мужчина? Ну и разумеется Лореляйн был совершенно уверен в том что победят в войне германские армии, рейхсвергевергеварен, иначе и быть не может, а Симка верил в наше дело правое, и товарища Сталина, но кто бы из них не победил, они оба сами всё равно оставались вне закона. Любить и выйти замуж за любимого им было невозможно обоим… Так только, в мечтах и мальчишеских фантазиях, которые, если по правде, — почти правда.
Это было так, но расставаться мальчишки тоже не собирались. И вот тогда, — разумеется не Симка это придумал первый, — они решили, и поклялись на гладкости своего марсианского астероида, который был ничем не хуже чёрного камня в мусульманской Каабе, — такой же бесконечной древности космический камень, прилетевший сюда специально для того, чтобы двое влюблённых друг в друга развратных мальчика клялись на нём в преданности и верности мальчишескими клятвами; — ничего лучшего придумать для священного ритуала были и нельзя, — и вот они оба, став на колени и коснулись астероида губами, и поклялись друг другу, что после войны они каждый год будут приходить в условленный день в условленное место, и ждать от восхода солнца, до захода, там, никуда не уходя. В этот день.
Этот договор в какой-то степени успокоил их обоих, теперь они могли расстаться при необходимости, потому что не обязаны были расставаться навсегда. И тем не менее Лореляйн всё равно становился грустным, если начинал думать о расставании, — он чувствовал что мир вокруг их тайного источника начинает слишком крениться, и что скоро всё это просто-напросто закончится. Ему для этого вовсе не нужны были никакие штирлицы в штабе, его мальчишеское сердце было самым лучшим в мире штирлицем. И это именно он сказал Симке, что каждую ночь молится о волосатом пальце, который протрёт дыру на карте дивизионного масштаба, в том самом месте где находится их волшебная колдобина, с живой водой для двух любящих друг друга юношей. Лореляйн так и сказал: — любящих… Но это слово снова значило совершенно не то, что это слово значило по отношению к его мужчине, — это опять было совсем другое слово. Симка это понял, и повторил: — Да, любящих друг друга…
Лореляйн придумал сигнал вызова, он подарил Симке дрезденскую концертную губную гармонику и научил Симку играть секретный сигнал известный всей Европе, это был мотив песни про чай для двоих: — ти фо ту, энд ту фо ти, — ты для меня и я для тебя… На склоне было так прекрасно слышно всё, что доносилось из русских окопов отрытых внизу, — а в низовых окопах было не хуже слышно всё со склона, — слышимость была как потом в хрущёвской коммуналке. Да и расстояние между линиями окопов было в полёт куриного яйца из жопы, так что тянуть телеграфную линию мальчикам не понадобилось.
Губнушка была удачной идеей, потому что на губных гармошках играли и там и тут — в русских окопах оказался ящик трофейных инструментов, брошенный там немцами ещё во время сражения с предыдущей боевой сменой. Не играть было невозможно — эти предметы так и сияли серебряными обкладками, и сами просились к губам, а звук из них был истинно арийским, смешным и скрипучим звуком, — а передразнивать дымящую из трубы блиндажа немчуру сам бог велел. В общем длительное бездействие боевых частей, это есть самая прямая дорога к братанию, и вот однажды уже случился совместный концерт, из русских и из немецких окопов, выдвинули по окопному музыканту, и они сначала по очереди играли знакомые мелодии, а потом всем на смех и радость заиграли вместе немецкие и русские песни. И на этом всё закончилось, потому что мгновенно примчался ординарец Скурлатова и закричал, что сюда едет на трофейном виллисе тихушник из штаба полка, солдаты спрятали гармонику в ящик с минами, и начали пускать осветительные ракеты: — я не я, и корова не моя! Всё вроде бы сошло, но на самом деле ничего не сошло, тихушный принюхался, всё понял, и доложил куда следует. Солдаты ещё не предчувствовали и смеялись упыляющему по дороге трофейному виллису, который прозвали здесь Антилопа Гну. Но плохой это был смех.
Этот эпизод тоже как будто заквасил одну постсоветскую киноленту, не хуже ночи карнавальной. Хотя, если подумать, то война везде одинаковая, может это и в других местах замечалось, солдаты, когда долго сидят в окопах друг против друга, теряют ощущение врага. Врачами от этого служат снайперы, а их работы, согласно спиртовому договору, там не было. И вот вам печальный результат самовольства и разгильдяйства: — братание…
Но им осталось ещё два мирных дня. Пока тихушник доехал, пока дождался пока проспится его непосредственное начальство, которое пило трофейный шнапс, давало сосать трофейной девушке-башкирке, и закусывало начальственную вакханалию трофейной колбасой. С другой стороны почти тоже самое произошло и у немцев, этот совместный концерт и там не остался не замеченным; там тоже братающихся солдат любили не больше чем в советской армии. Известно что при прицельной стрельбе братавшийся солдат инстинктивно берёт прицел чуть выше, а это смертельно и для самого солдата и для армии, и есть преступление против воинского устава. Здесь, как и во многом другом, мнение с обеих сторон фронта совпали, да и вообще было уже ПОРА. Горы снарядов могли заржаветь и не взорваться. И осталось ещё только два мирных дня в окопах под блиндажными брёвнами. Но мальчики этого ещё не знали, так и прошло это время, — те самые сто часов мальчишеского юного счастья, о которых потом спрашивала себя певица — это много, или мало?… — ну это кому-то на зубик, а кому-то хватило на всю жизнь, вы потом узнаете, — кому. Иначе ведь и повести этой не существовало бы в природе; — не о чем было бы рассказывать, подумаешь, история: — офицеры ебли на фронте мальчиков. О чём здесь рассказывать; — война, мадам…
Как это всё могло случиться? Наверное кто-то из небесной канцелярии штаба сухопутных войск господа Бога, по писарскому недосмотру отмерил к горному перевалу месяц мирной жизни, и он был наказан божественным особотделом: — десять лет расстрела с конфискацией небесного имущества, — а люди успели прожить этот месяц, как живут люди, даже если это солдаты господа Бога. Но недосмотр был выявлен и устранён, виновные посланы на передовую, воевать бормоча, что меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют, и сидели в окопах с винтовкой в зубах и гранатой на пузе, чтобы если то сразу, а на молитвы Военбогу было вообще насрать. Убивающий всё живое и мёртвое карандаш провёл последнюю черту по карте: — прямо через серный источник в их колдобине, скрытой среди камней и арчового леса.
В НОЧЬ С ПЯТНИЦЫ НА СУББОТУ
Поздно вечером в пятницу Симка как всегда лежал голым животом на ступеньке для броска в рукопашную атаку, подставляя жопу расстегнувшему штаны лейтенанту, когда со склона раздалась мелодия их сигнала: — «ти фо ту»…. Игравший сильно волновался, мелодия срывалась и торопливо начиналась снова, в ней означался страх и призыв, не догадаться что это условный сигнал мог только кирзовый сапог. Лейтенант был всё-таки умнее кирзового сапога, и он догадался, но ебать предателя всё равно не прекратил пока не кончил, и только когда спустил, то резким движением повернул юношу и долго пристально смотрел ему в лицо, внимательно, без злобы и без жестокости, как смотрят на вещь с которую хотят распилить на части. Потом застегнулся, молча вылез из окопа, и ушёл прочь. Больше Симка его не видел. Просто он спустил ему в жопу в последний раз, и растворился в темноте ночи. Симка натянул штаны, вылез за лейтенантом, не думая что будет если тот вернётся, и обдираясь о кусты побежал к их колдобине. Он знал что случилось что-то очень важное и непоправимое, — столько тревожного призыва было в плохо наигранной мелодии. А Лореляйн обычно хорошо умел играть на губнушке. И к тому же играл он в тот вечер слишком долго, там наверху тоже что-то поняли, слышно было что там суета, кто-то кого-то ищет, потом всё замолкло.