— Не всякое, конечно, — успокоил Евгений. — Некоторым просто повезло, сразу родились деревом. Взять хоть портрет кистей Николая, вот этот, что я просил оставить. Изображенная на нем молодая, будем говорить — дама, явно появилась здесь впервые. Это ее первое рождение. Кем станет в последующих рождениях, зависит от ее реализации. Пока же ей не повезло, родилась человеком.

Портрет стоял на столике, прислоненный к простенку между окон. В скуповатом свете уходящего дня краски казались мягче, и Олька выглядела абсолютно счастливой, распущенные волосы текли золотыми струйками, полные груди разглядывали зрителей, как забалованные нахальные зверьки. Николай развеселился:

— Действительно, не повезло. Это Олька, бомжа, живет по соседству в дворницкой, там у них что-то типа общины. Живут вчетвером, без воды, без света. Как только зимой не спалили конуру своими керосинками.

— Во как! — телепат внимательно слушал, даже носом поводил от усердия. — Значит, не так уж не повезло, установка ей дана хорошая.

— И, между прочим, — Николая повело по рельсам нелинейной реальности, — она живет здесь не первый раз, ошибочка вышла. До революции она владела этим флигелем и держала здесь красильную мастерскую. А ее внучка, или дочка, не важно, жила наверху вплоть до этой недели, только-только померла. Звали ее в той жизни Екатериной, а в семнадцатом году она рванула в Голландию, но в этой жизни, как видите, вернулась в родные пенаты.

— Это невозможно, — воспротивился Евгений. — К тому же, до революции этого дома вовсе не существовало, никакой мастерской быть не могло. Этот район застраивался деревянными домами, только в двадцатых начали ставить кирпичные. Я хорошо город знаю, а по концу девятнадцатого века — специалист. Собираюсь книгу писать, но так мало времени, никогда его не хватает.

Николай вскочил на ноги, набрал в легкие побольше воздуха, чтобы немедля выложить и про Любу, и про отравление, и про Самсонова — до кучи, чтобы этот телепат умылся своими способностями, но в дверях появилась бледная Любаша, умоляюще поднесла к губам прозрачный пальчик с ненакрашенным остриженным ногтем, — он не решился. Однако же излишек воздуха из легких надо было куда-то девать, и хозяин выдохнул: — До свиданья! — получилось слишком громко, по смыслу выходило не до свидания, а пошли вон, так гости его и поняли. Кирилл хихикнул, и нашим, и вашим, что-то пробурчал, поднялся на ноги. Евгений сначала поднялся, после весомо укорил:

— Ты сердишься, Юпитер, значит ты не прав.

— Ну вот, и на ты перешли, — согласился Николай и теснил гостей к дверям, — как приятно провожать друзей тихим вечером.

— Увидимся, — сердечно пообещал телепат, выдавливаясь на лестничную площадку.

— Ах, — слогом девятнадцатого века сказала Люба, появляясь из кухни — ах, беда какая. Вы хотели все передать этому неприятному человеку. Отчего вы относитесь к нам, жившим раньше вас, как к недоразвитым каким-то. Я смотрела ваши книги…

Николай с некоторым смущением окинул взором стеллажи, на которых вперемежку с классикой хранились мягкие цветастые томики детективов и псевдоисторических приключенческих романов.

— Да-да, — подтвердила Любаша, — вот эти с весьма откровенными обложками. Люди моего века описаны пристрастно, мы и говорим в этих романах странным языком, как актеры изображающие приказчика в светской гостиной, и действуем как душевнобольные. А ведь, судя по всей здешней библиотеке, ваше образование носит случайный характер, и скудость…

Николай начал говорить, еще не осознавая, что именно, лишь бы перебить. Жизненный опыт вопиял во всю глотку о том, что нравоучения можно принимать только от спонсоров, вместе со спонсорской поддержкой. Дамские нотации, это мурлыкающее или воркующее брюзжание следовало обрывать, либо не слушать. Легко не слушать жену, она тихая, тяжелее Риту, особенно, когда та в качестве аргумента швыряет на пол кружку, пусть эмалированную и небьющуюся. Но не слушать привидение! А ну начнет в мысли влезать по-настоящему, это же не давешний телепат, а полнокровное привидение, хоть он порой и забывает о Любиной природе. Тут одним раздражением не обойдешься, не дошло бы до сцены, а в гневе Николай бывает нехорош, говоря слогом девятнадцатого века — ах, нехорош!

— Я знаю, кто убил твоего Самсонова — зачем сказал, пусть бы сами разбирались по своим потусторонним законам.

Любаша ахнула, еще и еще раз, сцепила руки замком, прижала к подбородку, прикусив большие пальцы. Николай расстроился, сейчас станет еще хуже, она примется расспрашивать, ему придется подробно описывать свой сон, Люба будет убиваться и рыдать. В том, что на самом деле все так и было, как в его сне, Николай не сомневался. Насчет Кошки давно подозревал — не первый век живет, больно ушлое животное. А кошки традиционно дружат с домовыми, если верить народным приметам — не на пустом месте возникло суеверие. Его Кошка и Хозяин показали живую картинку, может, специально, чтобы Любе рассказал? Странно, почему сам Хозяин не рассказал Любе. Мысли отливались глуповатые, притянутые за уши, розовые и развесистые, точь-в-точь, как в мягких романах на стеллажах. И что-то мешало. Довольно быстро Николай сообразил что — Люба молчала. Ушла в маленькую комнату, села на кушетку, блестела на него глазами оттуда и — молчала. Он заварил себе чаю, назло, пусть смотрит, как люди чай пьют, и завидует, сама-то не может. Выпил чашку, отнес на кухню. Молчит. Не спросит. Не стану сам ничего говорить, — решил Николай, и заявил:

— Самсонов твой подлецом оказался.

Люба продолжала бестактно молчать.

Николай не выдержал осады. К тому же подала голос справедливая ревность, он привык считать Любу своей, полагая, что она к нему достаточно привязалась и по-своему, как у них там, у привидений, положено, неравнодушна. А тут — на тебе, такое оголтелое молчание. Рассказал все: как шел за Петром Гущиным по Могилевскому мосту, как попал на квартиру к Самсонову, как подслушивал вместе с Гущиным и понял, что Самсонов провокатор, ну и далее. Описывая оглушительный выстрел и запах пороха в сенях, заметил, что Люба не слушает.

— Ты можешь любить его по-прежнему, но должна согласиться с тем, что Самсонов подлец.

Люба подняла глаза, руки, напротив, опустила на колени:

— А Петр Александрович?

— Что Петр Александрович? — не понял Николай.

— Не подлец, нет?

— Черт возьми, — аргументировал Николай, и аргументы кончились.

— Петя уговорил Сержа, своего друга, что Катерина, которую оба любили, между прочим, должна уступить домогательствам следователя Копейкина, чтобы тот замял дело. Теперь ясно, почему — за себя боялся. Следователь наверняка догадывался, что Самсонова убил кто-то из них: Петя или Сергей Дмитриевич.

— Знаешь, если не употреблять таких выражений — уступить домогательствам — все не так трагично. Обычное дело, подумаешь, перепихнуться с нестарым еще мужиком. А вы, там в своем девятнадцатом, готовы уж античную трагедию представить. Сейчас подобная ситуация выглядела бы комичной, проще надо относиться к жизни. Вот потому в романах и описания соответствующие, — Николай махнул рукой на мягкие томики, — не вместить нам вашего удручающе серьезного мировосприятия. Подлец, подлец. Он что, руки Катерине связывал, за деньги ее предлагал следователю? Жизнь спасал, дело их общее спасал. Все равно, Катерина решала, она же сама к следователю пошла, так ведь? Не под дулом пистолета.

— Нет, — Люба строго смотрела на хозяина. Даже прическа ее обрела относительную строгость, пряди хоть и выбивались, но свисали вдоль щек размеряно-симметрично. — Катерина не пошла к следователю. Она разошлась с мужем, порвала все отношения с Петром Александровичем. Мастерскую себе откупила. Павел Андреевич, отец Кати, конечно, узнал, но воспринял историю довольно спокойно. Катерина вскоре снова вышла замуж, родила двух сыновей и дочь, Катю-маленькую. Павел Андреевич радовался внукам и был счастлив, он и умереть успел здесь, до переворота. Следствие закрыли, напрасно Гущин боялся следствия. Он, Гущин, наложил на себя руки, много позже. В доме о Петре Александровиче не говорили, так, обмолвками. Обанкротился и застрелился. О Сергее же Дмитриевиче ничего не знаю.