— На коляске, — внушительно отозвалась Кошка. Она осталась сидеть на мосту, но слышно было отлично. — Только что Любу отвез. Как обратно из больницы ехал, заметил Самсонова. Теперь пустился в сыщики играть, коляску во дворике кинул. Не перебивай.

Николай чуть не упустил Гущина, тот нырнул в дверь. Николай огляделся по сторонам — бессмысленная предосторожность, он же еще не родился, и шагнул следом. В сенях пахло березовым веником и пылью, в уголке стояли метлы и самое настоящее коромысло, об которое Николай споткнулся. Он еще подумал, что это не по правилам, нельзя споткнуться о коромысло вековой давности, но у сна своя логика. В маленький коридорчик выходило четыре двери, а заканчивался он лестницей на второй этаж. Первая дверь была заперта, вторая отворилась и впустила Николая в довольно большую комнату, разделенную темной ситцевой занавеской на две неравные части. В комнате стояли старинный резной буфет, старинный массивный стол, старинное же бюро — в общем, все в комнате было старинным и просилось на карандаш, а блокнота для зарисовок в кармане так и не появилось. В углу сочилась скромным теплом железная печка, Николай заинтересовался ею, но одернул себя и на цыпочках, что не имело смысла, двинулся к занавеске. В отделенной занавеской части обнаружились кровать под гобеленовым покрывалом с кучей подушек, высокий шкаф, табурет с блестящим тазом, похоже, медным, синий кувшин на полу и бледный Петя Гущин, сидящий на кровати.

От входной двери послышались голоса, разговаривали двое. Один, с легким акцентом и брюзгливый, выговаривал за оставленную незапертой дверь. Другой, бархатный баритон, какой нравится женщинам, оправдывался, что выскочил на секунду распорядиться насчет самовара, боялся, чтобы гостю не пришлось ждать. Брюзгливый с акцентом повысил голос и сказал что-то резкое, но по-французски и потому непонятно для Николая. Гущин однако же понял, побледнел еще сильнее, медленно повел рукой по покрывалу и дернулся, вытаскивая из-под подушек револьвер. Николай догадался, судя по изумлению Пети и тому страху, с каким он разглядывал револьвер, что обнаружил Гущин оружие только что. Под подушки револьвер затолкал хозяин, значит, боялся своего гостя. Интересно, кто гость и кто хозяин? Гущина здесь не ждали, прокрался, как вор, как и сам Николай. Николая не должны увидеть, пусть кошмаром отдает, но сон есть сон, а вот Пете не позавидуешь. Николай на всякий случай встал между шкафом и стеной — так пряталась Люба у него на кухне. Гущин сунул руку с револьвером в карман пальто.

В комнате уже вовсю бранились. Но все, собаки, по-французски. Брюзгливый с акцентом отчитывал бархатного баритона, тот поначалу оправдывался, после стал сам наскакивать. Брюзгливый заорал, срываясь на визг, и оба замолчали. Николай решил, что они поубивали друг друга взглядами, или окаменели, случается же такое во сне, но брюзгливый произнес по-русски, тихо и отчетливо:

— Никаких денег вам больше не будет. Исправляйте положение, ищите новые варианты. Вам сейчас не о деньгах следует думать, а о спасении собственной шкуры.

Заскрипели половицы, дверь заскрипела, но не хлопнула, Николай еще удивился, надо же, поругаться и дверью не шмякнуть. Оставшийся — бархатный баритон, он обнаружил себя, выругавшись совсем не бархатно — все ж таки двинул в сердцах по стулу или табуретке. Когда голоса ругались, баритон порой переходил на русский, но все что Николай понял из их спора, так это что Брюзгливый гость обвинял хозяина в провале какой-то операции. Попадались знакомые слова — агент, например. Все ясно, Самсонов большевик, и Люба упоминала вскользь, неприятно ей это было. Скучно, господа. Все ваши секреты мы в третьем классе проходили, и потом до пятого курса долдонили марксистско-ленинскую, кто философию, кто эстетику. Повезло нынешним детям, отменили большевичков как идеал, переписали историю. Николай взглянул на Гущина, подмигнул — тщетно. Будь Николай для того наяву, и то бы не увидел, аж колотился на кровати, от страха, что ли? Стыдно, господин Гущин бояться заблуждающегося товарища.

Петр Александрович решительно встал, будто услышал Николая и устыдился, отдернул занавеску, колечки взвизгнули по проволоке, и вышел к хозяину. Но руку с револьвером по-прежнему в кармане держал. Бархатный баритон оказался долговязым мосластым субъектом неприятной наружности. Вся привлекательность сосредоточилась в голосе. Хуже всего были мелкие серые глаза очень близко расположенные, блеклые брови не делали их выразительнее. Николай убедился, что справедливость уверенно торжествует: негодяй выглядел премерзко, не то, что импозантный Гущин. А что долговязый баритон — негодяй, ясно давно, из Любиных рассказов. Ясно, как и то, что перед ними Самсонов собственной персоной.

— Гущин, что ты здесь делаешь? Ты подслушивал? Думаешь, тебе это поможет?

Самсонов не испугался, а если и удивился появлению Гущина, то вида не подал, напротив, говорил агрессивно.

— Самсонов, ты подлец! — воскликнул Петр Александрович, и Николай понадеялся, что Петя швырнет перчатку в несимпатичное лицо, но эпоха была не та. Эпоха всегда подводит.

— Какие страсти! — отозвался баритон. — Вот уж не предполагал в тебе этакого романтизма. Хотя мог бы догадаться, еще на первом году обучения, когда ты отцовские денежки террористам передавал. Ведь террористам, Гущин, разбойникам. Они, милый мой, — Самсонов закатил глаза, задергал носом и зашептал издевательски, — они царя убили! Али не слыхал? Али, думаешь, я забыл об этом фактике? Нынче ты поумнел, свое дело завел, прибыльное — тьфу, тьфу. Нынче ты ото всего отопрешься. Но свидетели есть. Ты видно хотел, чтоб я молчал за просто так, из голого расположения — к тебе, богатенькому сынку богатенького папашки. Платить надоело? А я ведь с тобой по-божески, много не беру и молчу, сам знаешь, как могила. Решил наш Петр Александрович, дай, узнаю, чем живет старый друг, да и припугну его самого, чтобы впредь копеечки не тратить. Так ведь? Пришел вынюхивать, за руку ловить? И что? Думаешь, сможешь меня шантажировать? Нет, брат Гущин, кишка тонка, будешь мне по-прежнему в долг давать, в бессрочный. За то самое знание, за тот свой опыт, которого теперь стыдишься.

Гущин взял себя в руки, даже расслабился немного. Наклонил голову набок и спокойно отвечал: — Ты, мало того, подлец, ты — провокатор. Будь ты красным, террористом — одно, скверно, что говорить, страшно, но не постыдно. Но ты же и бандитов своих предаешь. Сам их вовлекаешь, как меня когда-то, а после предаешь. Я тебя не шантажирую. Я знаю, к кому идти, кому рассказать о сегодняшнем госте, о твоей роли. И я пойду и расскажу. Пусть твои друзья сами тебя судят, а суд у них скор. Пойду, потому что мне мерзко. Вовсе не из-за денег. Но денег ты, понятно, больше от меня не увидишь.

Самсонов улыбнулся, и лицо его совершенно переменилось, сделалось опасным, чуть ли не красивым в своей остроте, глаза заблестели. Он шагнул к железной печурке, схватил кочергу, улыбка превратилась в оскал, Самсонов шептал что-то, но слова не достигали слуха, в уголках рта вскипели пузырьки слюны. Гущин попятился к двери, вытащил из кармана руку с револьвером и неестественно тонким голосом крикнул:

— Не подходи, припадочный!

Самсонов медленно приближался, улыбаясь и поднимая кочергу. Гущин выстрелил, не целясь, присел, зажмурился, но тотчас вскочил и бросился вон, не выпуская пистолета. Николай видел, как Самсонов упал и не шевелился больше. Ни одна дверь не хлопнула в доме. Разве нет никого? Ни звука, ни движения. Николай обошел лежавшего на полу, выглянул. В коридоре также пахло березовым веником и еще порохом из комнаты, из распахнутой на улицу двери ухмылялась подступившая ночь. Ни соседей, ни прохожих, ни бегущего на выстрел городового. Куда подевались? При входе на мост сидела, вместо Кошки, жирная рыжая крыса, шевелила голым хвостом. На Николая внимания не обратила, мыла острую морду передними лапами с совершенно человеческими пальчиками. Пейзаж сделался черно-серым, даже фонари потеряли цвет, буквально повторяя старую фотографию. Сон кончался. Главное, повторить его очнувшись, чтобы не забыть, чтобы рассказать Любаше, как умер ее возлюбленный и какой скотиной оказался. Или не рассказывать. Нет уж, пусть знает.