— Детка, этот телефон у тебя работает? У меня просто руки чешутся изругать грязного жулика — ведь он сейчас еще на комбинате, — закипятилась Оленька.

— Погоди, Оля, помолчи секундочку! — сказал господин Фортепьянов. — Я сейчас тебе покажу, с кем мне приходится работать.

Господин Фортепьянов взял трубку, нажал кнопку и сказал вслух:

— “Новокостромской химкомбинат”.

Компьютер с голоса набрал номер.

— Ну что, воришка, сухари сушишь? — спросил Рор Петрович, как только новокостромской абонент поднял трубку.

Оленька не слышала сбивчивых объяснений Гендиректора, а все порывалась:

— Дай, дай я сама! Дай гада ползучего пропесочу!… Я все ему выскажу!

— Лапидевский, скажи “гав”! — велел господин Фортепьянов и переключил на объемное звучание.

— Гав! — сказал в лимузине Лапидевский.

— Пролай четыре раза подряд. Громко пролай, все равно будешь у меня в конуре сидеть! — усмехнулся господин Фортепьянов.

— Гав! Гав! Гав! Гав! — пролаял Гендиректор Новокостромского Химкомбината.

Рор Петрович довольный положил трубку и сказал:

— Вот и все, что мне в лучшем случае удастся у него отсудить — по одному “гав!” за каждый миллион долларов. Лучше уж сразу эти “гав” у него получить. А украденные деньги он так хорошо запрятал, что наверняка и сам не помнит куда. Ведь память у человека — это тоже средство выжить — или, по крайней мере, спасти украденное.

— Неужели Лапидевский украл у тебя четыре миллиона долларов? — ужаснулась Ланчикова.

— Если как следует поскрести по сусекам, то наверняка побольше. Но это не так много — по сравнению с остальными Агрономами и Химиками. Но Лапидевский-Гаврилов тебя, моя дорогая, ко мне прислал. Значит, это он нас с тобой познакомил. За это ему вполне можно простить четыре миллиона. Этот подонок сейчас так напуган, что годик-другой поработает честно. Все равно, кого бы я сейчас ни поставил руководить Новокостромским химкомбинатом вместо Лапидевского, тот сразу же начнет воровать еще больше, а все деньги от перепродажи каучука и покрышек оставлять на своих номерных зарубежных счетах.

— Как это ужасно! — продолжала сокрушаться Ланчикова, имея в виду свои зряшние визиты к Лапидевскому-Гаврилову.

— Ничего необычного здесь нет! — успокоил ее Фортепьянов. — Точно так же Эстония в начале горбач-елкиных грабежей вышла на первое место в мире по продаже меди и других цветных металлов. А теперь благодаря Новокостромским и прочим нашим ворюгам больше всего синтетического каучука и аммиачных удобрений “производится” на Багамах, где кроме банковских контор и океанского прибоя ничего нет, — улыбнулся одними губами господин Фортепьянов. Выглядел он совсем уставшим.

Тут купе остановилось, и дверь лимузина опять отпорхнула. Рор Петрович пропустил Оленьку, вышел сам, удивился и очень обрадовался. Оказывается, “выездники” Пако Кочканяна доставили их на старую, доставшуюся ему еще от родителей, дачу. Господин Фортепьянов специально оговорил такую возможность — чтобы раз в месяц он обязательно тут бывал. И сегодня он был очень доволен, что их привезли в такое сокровенное, столь любимое им поместье.

По всему дальнему Подмосковью безо всяких обозначений и дорожных надписей от главных асфальтированных магистралей отходят узкие, иногда даже травяные, кочковатые дороги. Через семьсот-восемьсот метров эти лесные дороги приводят к нескольким добротным, но уже старым деревянным дачам с мансардами, со стоящими отдельно подсобными домиками для прислуги, с банями из сруба, с сараями для дров. Стоят эти хутора на просторных участках — вернее, на земельных наделах по полгектара, по гектару, а то и поболее. Обособленные дачные поселки заросли высокими, задумчиво шумящими соснами и березовыми рощицами, привольно растущими вокруг ветшающих строений. На некоторых дачах постоянно и тихо живут городские старики и старухи, которые летом неспешно копаются в запущенных приусадебных грядках, чтобы разнообразить петрушкой и укропом свой бедный стол. Зимой же состарившиеся особисты смотрят в блеклые экраны черно-белых телевизоров, коротая оставшиеся годы. Названия, закрепившиеся за этими географически безымянными поселками, свидетельствует об их первоначальной принадлежности: “Колонтаевские дачи”, как и “Воровские” (ударение на второе “о”) были когда-то закреплены за дипломатами, “Мухинские” — за художниками и скульпторами, “Лысенковские” — за учеными и конструкторами, а “Наркомовские”, “Архангельские”, “Авакумовские”, “Кожевнические”, “Голицинские” (когда-то на несколько месяцев — перед смертельной высылкой в Елабугу — приютившие выманенную из Парижа Марину Цветаеву) и многие другие дачи принадлежали и по сей день принадлежат органам.

Когда-то, после очередной чистки, часто сменяемые обитатели лубянских кабинетов очень не хотели повторять трагическую судьбу своих предшественников. И чтобы избежать или хотя бы оттянуть скоропостижный ночный расстрел, но будучи не в силах изменить место службы, кремлевские сатрапы меняли места короткого воскресного отдыха (суббота тогда еще была рабочим днем). Конечно, все эти метания по Подмосковью их не спасали, и редко кому из высокопоставленных чекистов таким странным образом удавалось отвести от себя преследовавший их рок. Большинство дальних дач было заброшено, перепродано, дачи рушились, сводились на нет. Невдалеке от Московской кольцевой автодороги их повсеместно заменили кирпичные дворцы нефтяных королей и банковские загородные резиденции. Но “Деканозовские” дачи, на которых в среду вечером оказалась Оленька Ланчикова благодаря ностальгическим настроениям господина Фортепьянова, проведшего здесь свое детство, еще стояли — Рор Петрович скупил все участки в округе, и деревянные замшелые строения доживали свой долгий сталинский век в полной неприкосновенности.

Присутствие приехавшей с Основным Диспетчером вышколенной тузпромовской охраны и работающей на даче постоянной обслуги было заметно только по косвенным признакам — по тому, что в камине — причем в старом, первозданном, ни в коем случае не модернизированном никакими шотландскими мастерами — горел огонь, стол был накрыт перекрахмаленной камчатной скатертью, и четыре суповника из розового саксонского фарфора, украшенные золотыми вензелями, изысканно парились из-под закрытых крышек — Рор Петрович любил пригубить и похлебать три-четыре супа подряд, чуть сдобрив их поджаренными на оливковом масле хлебными кубиками.

Едва войдя на скрипучее крыльцо старой дачи, Оленька сразу почувствовала тончайший рыбный аромат и угадала, что будет уха.

Личный повар господина Фортепьянова — сеньор Морис Жьячинто — после крушения “Империи Зла” от последнего первого секретаря компартии переметнулся к доктору Мавроди, создав сперва для одного борца за мир, а потом и для другого борца за собственное благополучие итальянский ресторан на двоих. Но едва доктор Мавроди перешел на нелегальное положение, господин Фортепьянов тут же переманил сеньора Жьячинто к себе. Итальянский гастроном прославился в Москве тем, что в один половник супа умел вложить целое состояние. “Скажи мне, кто твой повар, и я скажу кто ты”, — с характерным неаполитанским акцентом любит повторять, колдуя над кастрюлями, сеньор Жьячинто, и каждый понимающий в московском бизнесе человек отдает себе трезвый отчет, кто есть господин Фортепьянов, если для него варит суп великий итальянский кудесник.

Взять ту же уху, которую собственноручно сейчас разливает Рор Петрович — сперва Оленьке, а потом себе. Понятно, что сварена уха на воде, взятой из верховьев реки Сояны. Несомненно, что и хариусы и семга в стоящей рядом ушице, пойманы в той же реке и доставлены из Мезени живыми и плавающими в бочках на Чкаловский аэродром военно-транспортной авиацией Тузпрома.

Перед подачей второго блюда возникла некоторая пауза, заполненная, вероятно, переменой гастрономической декорации. Рор Петрович собрался с духом и решился, наконец, спросить у Оленьки о том, что его волновало гораздо больше, чем все уворованные у него Лапидеским-Гавриловым миллионы долларов. Господин Фортепьянов, как никто другой в его возрасте, отлично понимал, что деньги — дело действительно наживное. А вот Ланчикова может выйти за порог его старой дачи, оказаться под сенью берез и вдруг замельтешить, затеряться за взметенной порывом ветра листвой и, слившись с белесыми стволами придорожной рощицы, исчезнуть навсегда. Горькое предвкушение предстоящего долгого одиночества только усиливалось оттого, что в этот дивный вечер Оленька была с ним. Неожиданно слезы навернулись на глаза Рора Петровича — ему стало бесконечно жаль себя, так нелепо прожившего нищую жизнь на северных приисках и еще более нелепо разбогатевшего напоследок.