Помидор напомнил одну из историй Киселева. Авдеев знал ее. Киселев сам рассказывал, как однажды его наколола молодая вдовушка. Он работал у нее два вечера, потом, когда закончил работу, уломал ее переспать с ним. После всего хорошего вдовушка заявила, что они в расчете, и выпроводила его, не заплатив…

Множество таких историй о Киселеве ходило по РСУ. В них охотно верили, но не потому, что рассказывал о похождениях сам Киселев, а скорее потому, что во всех историях он оказывался в дураках. А людям почему–то радостней слушать не то, как ты обвел всех вокруг пальца, а как сам попал впросак.

Киселев ростом был невысок, суховат, в движениях быстр, но несуетлив, выдержан. Глаза его веселы, лицо всегда насмешливо, но насмешливость эта, чувствуется, не от ехидства, не от желания уколоть, а, наоборот, от стремления вызвать улыбку. Ходит он, держа руки в широких карманах спецовки. Где бы он ни работал, всюду у него знакомые, всюду у него друзья. Через неделю после того, как РСУ переехало ремонтировать это здание НИИ, Киселев начал перебрасываться шутками почти с каждым встречным. И все ему улыбались, все отвечали. Авдеев никогда не видел его молчащим. Разговаривал он и тогда, когда один настилал паркет в комнате.

— Зря ты не пошел, дурачок! — говорил он согнувшемуся гвоздю. — Ты бы клепку держал, польза бы от тебя была, а так вытащу я тебя сейчас и выброшу, будешь ржаветь на помойке. Думаешь, для тебя это лучше?.. Ну, как знаешь! — Он вытаскивал и выбрасывал гвоздь.

Авдеев сразу отнесся к Киселеву настороженно. Решил, что Киселев насмешник, болтун: от такого подальше, но потом привык.

Отправились Киселев с Авдеевым к Эмме часов в пять. Квартира ее была на третьем этаже. Открыла им старушка.

— Вы плотники, — обрадовалась она, увидев торчащую из портфеля ручку топора, и засуетилась, пропуская их в коридор.

— А где Эмма? — спросил Киселев.

— Эммочка на работе… Она звонила, предупреждала! Спасибо ей, деточке, а я и не чаяла… Только уж больно дорого! Пятьдесят рублей! Больно дорого!

— Сейчас все дорого! — с достоинством ответил Киселев.

— Это да, да! — сокрушалась старушка. — Куда ни кинь, все дорого…

— Показывай, бабуля, работу!

Старушка провела их в комнату. «Неужели тут Эмма живет?» — осматривал Авдеев комнату.

Старый самодельный, но крепкий еще стол под клеенкой, на нем телевизор «Рекорд» с небольшим экраном, светло–желтый шифоньер с потемневшим зеркалом в дверце, железная кровать, аккуратно застеленная, на стене ковер с оленями у лесного ручья, на полу в два ряда дешевые половички. И никаких признаков проживания молодой женщины. И спать ей негде, раскладушку, что ли, ставить?

— Окно вот не закрывается, — говорила между тем старушка. — Дождь прямо на пол льет. Паркет от воды повыскакивал! Того и гляди ногу сломаешь! — Старушка сдвинула в сторону половик у окна, обнажила выскочившие клепки.

— Это мы сделаем, бабуль! Это мы враз, — осматривал окно Киселев. — Бабуль, а зачем тебе нужно, чтобы большая створка открывалась? Хочешь, я тебе закрою ее навечно, ни один черт не откроет! Тебе фрамуги хватит!

— Нет, не надо! Пусть открывается… Сделай уж как было…

— Смотри, бабуль, тебе жить… Ну–ка, подними–ка топориком, — сказал он Авдееву. Тот поддел створку топором и поднял сколько мог вверх. Киселев вбил в образовавшийся зазор между петлями гвоздь наполовину и обогнул оставшуюся часть гвоздя вокруг штыря петли. Створка поднялась выше и стала закрываться.

— Во, бабуль! Принимай работу… Двумя пальцами можешь закрывать!

— Спасибо, сынок! Спасибо!

Плотники присели над выскочившими из пола клепками паркета. Старушка все время была около них, и Авдеев никак не мог поделиться своей догадкой с Киселевым. Догадкой насчет того, что Эмма никакого отношения к старушке не имеет. А тот болтает себе и болтает.

— Без деда живешь, бабуль? Одна?

— Одна, сынок! Одна!

— Скучно, видать, одной?

— Скучно, скучно, — охотно соглашалась старушка. То ли она была вообще покладистая, то ли старалась угодить плотникам, надеясь, что они скостят плату за работу.

— Был бы дед какой–никакой, хоть алкаш, и то веселей… Я вот люблю поддать, жена ругается, но терпит, не гонит…

— А ты поменьше бы пил–та! Молодой какой, а пьешь…

— Подносят, бабуль! Откажешься–человек обидится. Ты ведь тоже бутылочку приготовила, наверное, а?

— Приготовила, приготовила! Как Эммочка позвонила, так я сразу в магазин побежала..,

Авдееву было стыдно и за Киселева и за себя. «Пятьдесят рублей со старухи дерет, да еще бутылку выжал, гад!» Авдеев клял себя за то, что пошел с Киселевым.

— Ну вот, опять пьяный приду, — сказал Киселев.

Старушка на это промолчала.

— А Эмма тебе кто, соседка? — спросил Киселев.

— Соседка, соседка!

— Хорошая баба, ладная!

— Добрая она, заботливая, — поддакнула старушка. — Когда я хвораю, она всегда в магазин ходит…

— А у тебя, бабуль, дочки нет?

— Была у меня дочка, да еще маленькой померла… В голод… Муж–то с войны не пришел. Тяжело было!

— А что же ты замуж не вышла?

— Не брали меня. Невидная я была… Да и брать–то некому. Мужиков–то поубивало.

Плотники отремонтировали паркет и перешли на кухню делать полочки для банок. На кухне у старушки тоже была скудная обстановка. Поцарапанный холодильник «Морозко», стол с протертой по углам клеенкой, тумбочка. В углу за тумбочкой небольшой горкой лежали штук восемь маленьких арбузов.

— Чей–то ты такие крохотулечки купила, — указал на них Киселев. — Они еще не созрели добром!

— Это мне племянники привезли, из деревни. Сорт такой…

Когда Киселев с Авдеевым стали крепить полочки к стене, старушка засуетилась, выставила бутылку на стол и начала собирать ужин. Водку Киселев закусывал арбузом и удивленно похваливал:

— Смотри ты, крошечный арбузик, а сладкий какой, аж сам тает!

— Сорт такой… Племяннички выращивают…

— Я возьму парочку детишкам. Уж больно они хороши. Ты, бабуль, не против, а?

— Бери, бери! — снова засуетилась старушка, выбрала два арбуза покрупней и подала Киселеву.

Тот положил их рядом с собой на стол и потянулся к бутылке. «Вот нахал!» — думал Авдеев, все больше удивляясь низости Киселева.

— Бабуль, может, трахнешь с нами грамм сто?

— Вы пейте, пейте… куда мне. — Старушка встала и вышла.

«За деньгами, наверно — догадался Авдеев. — Ограбили бабку… Она сама, видать, перебивается, а мы… Тут всей работе–то красная цена двадцать рублей!» Но Киселеву он не успел сказать об этом. Старушка вернулась быстро и протянула им пять красных бумажек, развернутых веером.

— А это что? — переспросил Киселев, как будто ничего не понимая.

— Вам… за труды. — растерялась старушка.

— Мы в расчете. Бутылка–то пять рублей стоит?

— Пять…

— Ну вот! Мы за пять и подряжались!

— А Эммочка пятьдесят называла…

— Она ошиблась. Я ей сказал за пять, а она, видно, решила, что за пять червонцев. Все в порядке, бабуля! Спасибо за арбузы… Нам пора!

Утром Авдеев на работе переодевался один. Из открытой двери соседней комнаты, где была раздевалка столяров и плиточников, доносился голос Киселева. Потом послышался хохот. «Снова что–то заливает!» — начал прислушиваться Авдеев.

— Я Авдееву шепчу, — рассказывал Киселев, — «бабки» в карман — и гони! Я с ней добалабонился… Авдеев замялся перед Эммочкой, так и так, мол, говорит, спасибо за ужин, я тороплюсь, меня девка ждет — и к двери! А я ей, мол, мне торопиться некуда, посидим давай, побалдеем… Она расцвела, коньячишко на стол: Только расселись, слышу, кто–то в двери ключом шебаршит. Эммочка как вскинется! Муж! — Киселева прервал хохот. Когда отсмеялись, тот продолжил: — Какой муж? — шепчу, а самого трясучка за колени взяла. Ну, думаю, влип! И с софы! А тут муж входит — лоб огромный! Глянул на софу, глянул на стол — и ко мне…

И снова хохот на весь дом.

Помидор сквозь смех спросил:

— Эммочка здесь работает? Покажешь?