— Вовк! Ты спишь?

— Чего тебе?

— Ты с Олей договорился на завтра?

— О чем?

— Ну… о свидании.

— Нет. Я с ней никогда не договариваюсь. Сама приходит.

— А если не придет?

— Придет, куда она денется!

Разговор с Володей не успокоил меня, и я продолжал мучиться. А тут еще вспомнилось, как совсем недавно провожал я из клуба девушку. Я знал, что она хорошо относится ко мне, и решил предложить ей встречаться. Но всю дорогу у меня дрожали колени, я чувствовал себя деревянным и молчал, а если она что спрашивала, я вместо ответа что–то мямлил. Больше я не пытался ее провожать, а при случайных встречах на работе краснел и смущался. А вдруг и завтра так получится, думал я.

Весь следующий день я жил ожиданием вечера. В клуб входил с трепетом. Таня и Оля были уже здесь. Они сидели спиной ко мне. Место рядом с Таней было свободно. Я сел. Таня, взглянув на меня, покраснела и опустила глаза. Я вдруг понял, что она волнуется больше меня, и почему–то мне сразу стало легче. А когда к нам подошел Володя и заговорил своим обычным шутливым тоном, я совсем успокоился.

Разговаривая, я украдкой посматривал на Таню. Она мне казалась еще милей, чем представлялось ночью.

После фильма мы гуляли по деревне. Было тихо. Ветер прекратился еще утром, потеплело, и снег не скрипел под ногами, а мягко шуршал. Мы брели по тропинке, протоптанной за день в свежем снегу, мимо невысоких изгородей из штакетника, окружавших большие крепкие избы деревни. Я чувствовал себя свободно, легко, той скованности, которой я опасался, представляя вчерашней ночью это свидание, не было. Отчего так — я не ведал.

В этот вечер я узнал, что Таня занимается в Москве в педучилище. Из разговора с ней я понял, что больше. всего она любит возиться с детьми. И что мне тогда показалось странным — видела она себя в будущем хозяйкой дома, многодетной матерью и учительницей сельской школы.

— А почему сельской, а не городской? — спросил я тогда.

— Нет, только не в городе, — ответила она. — Там я чувствую себя роботом. Вздохнуть некогда. Я знаю, у меня сестра там живет. Нет.

В то время ей было семнадцать лет.

С этого вечера я вначале неотчетливо, а потом все ощутимее стал чувствовать себя уверенней и серьезней, стало казаться, что смысл моей жизни стал понятен и цель обретена, появилось ощущение, что в жизнь мою вошел человек, о котором я должен заботиться и оберегать его.

Каждый день в три часа я со сладким волнением в груди начинал прислушиваться — не идет ли электричка из Москвы. Наша бригада изолировала трубу недалеко от железнодорожной линии. И вот от платформы «Гигант» доносился характерный звук, похожий на начало завывания сирены. Это набирала скорость электричка. Через минуту показывались вагоны, которые на фоне снега казались ослепительно зелеными. Они проплывали между тонких стволов осин и берез и исчезали за поворотом. Мне хотелось помахать рукой. Я знал, что в одном из вагонов сидит Таня, знал, что сейчас она смотрит в окно и, возможно, видит меня.

Встречались мы почти каждый вечер. И вскоре я начал читать учебники, готовиться к экзаменам. Теперь все мои мечты о будущем были связаны с пединститутом.

Но весной все повернулось по–иному. Я получил повестку. Таня, узнав это, заплакала.

— Ты меня не забудешь?

— Не говори так… Там забывается труднее.

— Я буду писать тебе каждый день, — шептала Таня.

В эту ночь она впервые привела меня к себе домой и впервые я остался с ней в комнате при свечах…

От этого вечера остались в памяти только неясные осколки: зыбкий, вздрагивающий огонек свечи; близкое, такое родное лицо на моей руке и губы, сладчайшие в мире губы… Помню, потом мы проводили все вечера при неверном свете свечи и без конца говорили о будущем.

А через две недели со стареньким чемоданом в руке я, ссутулившись, входил в ворота сборного пункта военкомата, оставив Таню на тротуаре. И еще долго ощущал я на губах солоноватый вкус ее слез…

Я слышал, как жена, окончив проверять тетради, сложила их в стопку, потом встала и вышла в соседнюю комнату посмотреть — спят ли дети. Я представил, как она поправляет одеяло вначале у сына, он поменьше, потом у дочери. Все матери делают это одинаково. Через минуту она вернулась, подойдя к окну, оперлась на мое плечо и сказала:

— Метет…

Я молчал. Жена ласково поводила щекой по моему плечу и спросила:

Грустишь?

— Вспоминал, как тебя встретил. Помнишь, снежный вечер, ты с Олей, ребята под фонарем… Как хорошо, что я тогда не вышел в «Гиганте».

Как странно, думал я, судьба человека порой зависит от такой мелочи — на какой остановке он выйдет. Не испугайся я тогда ночного леса — и жизнь моя пошла бы по иному пути. Что было бы в ней, трудно сказать! Но жутко представить, что текла бы она без Тани, без наших детей, без школы, ведь до Тани я никогда не думал о работе учителя. Как странно!

Киселев

Женщину звали Эммой. Авдееву она казалась такой же манерной, как и ее имя. Он часто видел Эмму с подругами на лестничной клетке у окна. Прислоняясь бедром к высокому подоконнику, она, как казалось Авдееву, жеманно тянула сигарету и поигрывала отставленной ножкой в узких брючках, когда мимо проходили мужчины. Авдеев смотрел на Эмму и ее подруг насмешливо. Он надеялся этим исправить их. Авдееву не нравилось, когда женщины курили. Вырос он в деревне и только второй месяц был горожанином.

И вот эта женщина пришла к нему в комнату и спросила:

— Вас можно на минутку?

Авдеев оставил недобитым гвоздь в паркетной клепке, повернулся к Эмме и ответил, стоя на одном колене:

— Можно!

Потом поднялся, решив, что неудобно стоять перед женщиной на коленях без причины, тем более перед этой женщиной. Про себя он недоумевал, зачем вдруг он понадобился Эмме. Авдеев ей не был нужен, ей нужен был плотник, но как раз Авдеев–то и был плотником–паркетчиком.

Выслушав Эмму, он сказал:

— Не могу! Нет времени!

— Жаль, — качнула головой Эмма.

Авдееву тоже было жаль. Он не отказался бы узнать, какова Эмма дома. Но, кроме паркета, она хотела отремонтировать оконную створку и сделать полочки для банок, а он этого никогда не делал.

Она хотела уйти, но Авдеев вспомнил ее у окна с жеманной сигаретой и подрыгивающей ножкой вспомнил про Киселева и сказал:

— Погодите, я сейчас приведу специалиста!

И убежал.

В соседней комнате Киселева не было. Молоток его и добойник лежали в коробочке с гвоздями на начатой пачке паркета. Ножовка на подоконнике.

Киселев был в кабинете начальника мастерской, где Помидор с Бородой делали панели и встроенные шкафы. Помидор — это Жилин. Лицо у него всегда красное от вина. А Борода… Тут и объяснять нечего. Все трое курили. Киселев сидел на подоконнике и, как всегда, скалил зубы, болтал что–то.

— Киселев, там тебя Эмма ищет! — перебил его Авдеев.

— Что за Эмма?

— Это я у тебя должен спрашивать… — сказал Авдеев. — Может быть, одна из тех, твоих?

— Разве он их всех упомнит? — засмеялся Помидор.

Помидор веселый мужик, а Борода молчун. Иногда и он пробует шутить, но у него всегда получается невпопад.

— Молодая? — спросил Киселев.

— Ты иди скорей! Она в моей комнате ждет!

— Интересно! — пробормотал с улыбкой Киселев и походкой бывалого человека двинулся к двери.

— Половой разбойник! — странно подхихикивая, произнес Борода.

Авдеев остался в кабинете, сел на место Киселева на подоконник. Тот вернулся скоро и еще в дверях замотал головой.

— Баба–прелесть!.. Идем? — обратился он к Авдееву.

— Боишься, один не справишься? — засмеялся Помидор.

— Сколько ты спросил? — Авдееву деньги нужны. Только из армии человек.

— Пять червонцев! — ответил Киселев. — Там и за три работать можно, — добавил он потом.

— Ну ты рванул!

— У нее «бабки» есть! Видел, как одета?

— А ты не боишься с ним идти? — спросил Помидор у Авдеева. — Он тебя без гроша оставит!