Я оперся на металлические перила, довольно хлипкие, и обвёл глазами зал, вспоминая, как здесь совсем недавно сновали сотни людей. Что они делали? Что- то налаживали, перевозили отдельные узлы на допотопных тележках. Бегали вокруг с какими-то приборами, проверяли что-то. Скапливались вокруг столов с оборудованием. А сейчас пустыня и тишина, прерываемая едва заметные шуршанием и тихим гудением, ласкающим слух.

— Да, твоя мечта осуществилась, — согласился я.

— А разве это мечта не твоя тоже? — Грушевский бросил на меня взгляд, полный мягкой иронии. — Сколько мы боролись за это? Ты же тоже это доказывал. Люди только мешают. Бесполезные придатки машин. Атавизм. В эволюционном смысле.

— Валентин, тебя послушать, так люди вообще не нужны. Это же все равно люди создали — конструктора, инженеры, технологи, и рабочие тоже. И сейчас поддерживают эту систему.

— Ну да. Но сколько их нужно на самом деле? Там, где раньше было нужно десять тысяч, сейчас два десятка. Разница есть?

— А куда остальных девать? — я задумчиво почесал висок.

— Вот, — Грушевский с удовольствием поднял указательный палец. — Люди стали бесполезны. По большей части. Вот твой друг Олег. Он классный пилот, это безусловный факт. Но, по сути, он человек. Может напиться, заболеть, совершить глупейшую ошибку, потому что у него заболит голова или сердце. А автопилот сделает все точно, аккуратно, и без ошибок.

Слышал бы это Олег. Вмазал бы Грушевскому от души. Громов не терпел, когда кто-нибудь оспаривал его гениальные способности пилота. Впрочем, я знал, что Олег реально боится того, о чем сейчас откровенно поведал Валентин.

— Да ладно, не глупи. Машины безмозглые, собственные решения они принимать не могут. Да и взломать их раз плюнуть.

— А человека можно заставить делать зло. Понимаешь, Артур… — Грушевский важно прошёлся туда и обратно, постукивая ребром ладони о металлическое ограждение, заставляя меня каждый раз вздрагивать. — Эти фанатики из секты. Они ведь суть есть марионетки. На ниточках, за которые дёргает их Макбрайд. А самого Макбрайда, тварь гребанную, тоже кто-то дёргает, заставляет делать то, что он делает.

— Мы не знаем точно, что это люди Макбрайда совершают диверсии, — проворчал я. — Полиция опять не нашла никакой связи.

— Да они и не найдут, — махнул рукой Грушевский. — Ты понимаешь, Артур. Вся проблема сейчас в том, что мы пытаемся спасти человечество, все эти семнадцать миллиардов. А смысла в этом никакого.

— Ну-ну, не впадай в крайность, — запротестовал я. — Это уже попахивает фашизмом.

— Да брось ты, — Грушевский брезгливо поморщился. — На Земле, может быть, есть десять тысяч человек, которые реально нужны для движения вперёд. Остальные лишь балласт, паразиты, которые только коптят небо. Превращают мир в помойку. Перерабатывают живые ресурсы планеты в бесполезное отравляющее всё вокруг говно.

— Ты так говоришь, потому что сам принадлежишь к этим десяти тысячам, — криво усмехнулся я.

— Ну да. И ты тоже. Высокий интеллект — единственная ценность на Земле сейчас. Единственная ценность, — повторил он с нескрываемой, даже высокомерной гордостью. — А большая часть людей чем занята? Выживанием. Ну и размножением. Нищие духом и мыслью люди могут только размножаться, как дикие звери. Нет, не так. Дикие звери размножаются только, если у них есть достаточно пространства для жизни и еда. У меня есть знакомый ветеринар. Умный мужик, лечит всех этих домашних животных. Так вот он говорил, самка крысы, если понимает, что не сможет прокормить всех своих детёнышей, загрызает часть, самых слабых. А сейчас наша медицина, эти все гребанные нанобиотехнологии позволяют выхаживать недоношенных детей на сроках в пять месяцев! Зачем? Зачем, Артур, ответь, — он театрально воздел руки вверх. — А ты бы видел, как живут сейчас эти…

— Недочеловеки. Унтерменшен?

— Ну, хорошо. Чтобы не оскорблять твой гребанный гуманизм, назовём их людьми, лишёнными высокоразвитого интеллекта. Так вот, главное для них подчинение инстинктам, а самый главный инстинкт после голода – какой? Размножение.

— Умные люди не размножаются? — усмехнулся я. — Неужели?

— Ну… У тебя ведь нет детей, Артур? — Грушевский бросил на меня хитрый взгляд, в глазах запрыгали озорные бесенята.

— Моя жена погибла год назад, — сухо бросил я. — Детей завести не успели. И мой случай не показатель.

— Я понимаю, — он сжал мою руку. — Но до этого? И у меня нет. И у твоего Олега, насколько знаю, тоже нет.

— У Моргунова есть. Сын и дочь.

— Наследники. Естественно, ему же надо кому-то оставить свою громадную империю. А интеллект не материален. Гена гениальности не существует.

— Значит, наши мозги вместе с высоким интеллектом сгниют в земле после смерти. Вот и все.

— Возможно, Золин реально найдёт ген бессмертия.

— Ты в это веришь, Валентин? — я покачал головой.

— Почему нет? Ты же сам лицезрел, как омолодился Золин.

— О, господи! Ты наивен! — я с силой стукнул кулаком по хлипкому ограждению балкончика. — Золин наверняка нанял актёра, который сыграл его роль. Молодого, красивого. Мало, кто помнит, как Золин выглядел полвека назад.

У Грушевского вытянулось лицо, уголки рта опустились, он стал похож на старого бульдога. Явно демонстрируя, как он разочарован и раздосадован, но соглашаться со мной был не намерен.

— Да почему ты так решил?!

— Потому что он якобы омолодил себя. Но не свою жену. Эту стерву. Ольгу. Она осталась такой же! А какая женщина не захочет омолодиться?

— Ну не знаю, он мог бы нанять актрису на роль жены, — пробормотал Грушевский растерянно.

— Ни одна актриса не смогла бы сыграть её роль. Ольга слишком умна. Дьявольски умна. Такое не сыграет ни одна актриса, даже гениальная.

Этот разговор стал меня утомлять. У Грушевского был пунктик. Он гордился тем, что принадлежит к интеллектуальной элите. И я понимал его, в какой-то степени разделяя его мысли. Но постоянные разглагольствования на эту тему начинали бесить. Мне сложно было найти убедительные аргументы для возражения. Большая часть людей сейчас ютились в клетках-каморках в стоэтажных башнях, уходящих наполовину в землю, питались отвратительной синтетической едой. Плодородных земель не хватало, все поглощало жилье. Меня порой пробивал холодный пот, когда я представлял, кем бы был сейчас, если не мои умственные способности, которые, к счастью, оказались не просто выше среднего, а намного выше. Поэтому мне открылся путь в престижный университет, где я мог заняться любимой наукой.

И тут конструкция из леса роботизированных рук пришла в неистовое движение. Они отошли от «тела» ракеты, чтобы она предстала перед нами в своём совершенном естестве. С потолка спустились панели, «прошитые» тонкими лампами с ослепительным, бьющим по глазам, светом. Облепили со всех сторон.

— Красиво, да? — проронил задумчиво Золин, положив руки на ограждение балкончика. — Сейчас роботы будут проверять работу роботов. Зрелище, достойное пера Омара Хайяма.

Панели заключили ракету в тесный кокон, и видеть, что делается там, я уже не мог. Но насколько знал, они сканировали с микронной точностью каждый узел, каждую деталь, проверяли на микротрещины. Любая, самая мизерная ошибка в сборке могла привести к катастрофе. И опять пришла мысль в голову, что люди, как бы ни хотели создавать нечто совершенное, могут полениться что-то проверить, махнут рукой. Вот таким образом в испытанном уже двигателе мы находили оставленные там болты, отвёртки, плоскогубцы, которые разнесли бы его на клочки при старте. А роботы не могут ошибиться. Если их запрограммировали на определённую точность, именно с этой точностью они и будут выполнять любое действие.

— Да, это круто, — вздохнул я.

Кажется, наша дискуссия подошла к концу. Грушевскому надо было лишь выговориться в очередной раз, выплеснуть то, что накипело у него на душе. А лезть к нему с расспросами я не стал.

Противный скрежет дал по ушам, как будто сфальшивил скрипач в оркестре — слева, за конусом-обтекателем открылись двери. Панели взлетели вверх, исчезли в потолке. И рождённый буквально на наших глазах великолепный космический корабль медленно, величественно стал уплывать в отверстие, словно курьерский поезд, который отошёл от перрона, ещё не набрав весь свой ход.