Дмитрий Дмитриевич побагровел еще больше, но сдержался и сказал, стараясь как можно больше смягчить тон:

— Я понимаю, Павел, что пять лет заключения являются достаточным оправданием и вашего внутреннего состояния и вашего тона. Давайте переменим разговор.

Павел ушел, на всякий случай не оставив Дмитрию Дмитриевичу своего адреса.

Глава десятая

БРАТ ВЛАДИМИР

Владимир Александрович Андреев, двоюродный брат Павла, проснулся в воскресенье утром в очень плохом настроении. Последнее время это стало случаться чаще и чаще. Владимир перевернулся на другой бок на перине, в которой тонуло его сытое полное тело, и попробовал снова заснуть, чтобы разогнать липкие, неотвязные мысли. Но заснуть ему так и не удалось: мать, спавшая в той же комнате на другом диване и скрытая от него столом, начала противно похрапывать. Стареет, — с раздражением подумал Владимир. Он любил мать, привязанную к нему животной безумной привязанностью, но любовь не заменяла уважения. С детских лет Владимир привык к тому, что мать окружена поклонниками, что они дарят ему дорогие игрушки, а матери бриллианты, что они приносят вкусную закуску и сладости, — это было удобно, приятно, иногда весело, но унизительно. Маленький Володя очень рано перестал слушать мать, часто грубил ей, но постепенно понял, что мать, по существу, глубоко несчастный человек, требующий поддержки и помощи.

Как полный контраст к их жизненному укладу, рядом был уклад семьи Павла. Несмотря на частые ссоры, сестры периодически жили вместе, и тогда Володя из свободной распущенной обстановки, создаваемой матерью, попадал в ежовые рукавицы тети Веры. Жизнь в семье Истоминых текла по часам, размеренная, строгая и ясная. Мать часто в сердцах шлепала сына, но следом за этим начинала его ласкать и, в конечном счете, он всегда поступал так, как ему хотелось. У тети Веры его ни разу не ударили, но зато приходилось слушаться одного взгляда, не допускающих возражений глаз тетки. Володя любил и Павла и Веру Николаевну и очень их уважал, но в их семье было трудно и очень часто обидно, обидно за то, что мать как бы осуждалась всем строем их жизни.

Сначала, во время периодических ссор и разъездов сестер на разные квартиры, отношения братьев почти не портились, позднее Володя сам начал отходить от Павла.

Павел увлекся церковью, Достоевским, Владимиром Соловьевым; Володя начал курить и ухаживать за барышнями. В это время Володе стало неприятно бывать у тети Веры и встречаться с Павлом. Павел постоянно выдумывал ненужные сложности, только запутывавшие простые реальные людские отношения, а тетя Вера смотрела на шестнадцатилетнего племянника с явным осуждением. Только что пробудившиеся страсти и инстинкты искали свободного выхода; все, кто требовали их обуздания, делались или скучными или вызывали к себе враждебное отношение. Жить дальше от Истоминых было удобнее и легче.

Храп с соседнего дивана усилился. Владимир перевернулся на спину, открыл глаза, протянул руку к аккуратно повешенному на спинку стула пиджаку, достал портсигар и закурил. Пуская клубы дыма, он вспомнил, что Зина просила непременно зайти к ней сегодня, чтобы провести вечер вместе. В то же время он еще раньше сговорился, что зайдет после обеда на службу к Ольге Васильевне: днем она кончала срочную работу, а вечером приглашала к себе.

Нехорошо выходит с Зиной, — обидится и опять устроит сцену. Владимир вспомнил, как он десять лет назад сблизился с этой девушкой.

Теплым весенним вечером он провожал Зину после кино домой. Город засыпал, шаги четко звучали по тротуару. Свежий ветер развевал черные локоны Зины, заставляя ее наклонять голову и придерживать рукой легкое шелковое платье. Владимир смотрел на крепкие ноги, на всю ее гибкую упругую фигуру. Прохожих почти не было, он сжимал локоть Зины и не мог ни о чем говорить. Беспокойство передавалось ей: она шла близко, задевая его бедром. Он открыл тяжелую дверь и пропустил ее в неосвещенное парадное, а когда сам шагнул следом в темноту, почувствовал, что чьи-то руки крепко обвили его шею.

За десять лет связи острота ощущений притупилась, страсть обратилась в привычку. У Владимира в течение этого времени было много других увлечений, но Зина осталась на каком-то особом положении полулюбовницы, полудруга, которому он грубил, которого обманывал и без которого не мог жить.

С Ольгой Васильевной Владимир познакомился совсем недавно в музее. Владимир был хороший, трудолюбивый инженер, но техническая специальность давала заработок и не давала удовлетворения. Владимир никогда не был ни в комсомоле, ни в партии, и это закрывало дорогу к карьере. Постепенно он стал чувствовать, что окружающая обстановка его душит. Годы шли бессмысленно и однообразно. Служба, вечерние работы, театры — этого становилось мало, это приедалось. Арест брата застал Владимира только что окончившим инженером и был одной из причин появившейся позднее тоски.

Павел и его товарищи жили иначе: жизнь их была, с тогдашней точки зрения Владимира, непереносимой и ужасной, но зато у них была какая-то цель, что-то, чего не было у него и отсутствие чего начинало его беспокоить. Неожиданно в душе занятого делового инженера проснулась страсть к искусству. В детстве Владимир хорошо рисовал и лепил, потом долго не вспоминал о своих юношеских склонностях и вдруг они ожили вновь. По утрам в свободные дни Владимир стал уходить в музеи и часами бродил один по залам. Особенно влекла его скульптура. Владимир подолгу простаивал перед копией Микель-Анджеловского Давида, Бельведерским торсом и Шубинскими бюстами. Форма, пластическая, манящая, таящая в себе особую реальную и вместе с тем поднятую до высокого благородства жизнь, увлекала его до самозабвения. — Почему я не стал учиться скульптуре, — думал Владимир с отчаянием, — теперь уже поздно, отяжелел, привык хорошо зарабатывать, сытно питаться, тысячи мелочей связывают по рукам и ногам. — Жаль.

Однажды, придя в Третьяковскую галерею, он остановился перед Ставассеровской Венерой с фавнами. Мимо проходили шумные бестолковые экскурсии, сновали отдельные посетители, а Владимир стоял и стоял, стараясь не слушать пошлых замечаний экскурсоводов. Вдруг он почувствовал сбоку чей-то взгляд, обернулся и увидел высокую блондинку, тоже остановившуюся перед статуей. Очевидно, поглощенность Владимира заинтересовала ее. Как только их глаза встретились, блондинка отвернулась и пошла по залу. Интересная женщина, — подумал Владимир и привычный инстинкт проснулся на мгновение, но в следующую минуту он опять увлекся Ставассером.

Проходив еще часа два, Владимир спустился в буфет. За одним из столиков сидела давешняя блондинка и пила чай. Все столики были заняты, только у ее столика оставалось свободное место. Владимир подошел и спросил разрешения сесть. Кончив есть, дама достала каталог галереи. Владимир попросил у нее книжку и с этого завязался разговор.

— Скажите, — спросила дама, — вы очень высоко ставите Ставассера?

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

Дама смутилась и покраснела. Это оживило чересчур бледное лицо.

— Еще утром меня поразило, что вы так внимательно на нее смотрели, — ответила она, чуть запнувшись.

С тех пор прошло полгода. Владимир уже бывал дома у Ольги Васильевны. Жила она на тихой уличке вдвоем со старушкой-матерью и работала обыкновенным бухгалтером. Почти ровесница Владимира, Ольга Васильевна успела побывать замужем и разойтись.

Казалось бы, самый подходящий объект для очередного романа, но этого как раз не произошло. Ольга Васильевна не допускала в отношении себя ни одной вольности, держалась независимо, на товарищеской ноге. Вместо привычной для него легкой связи, получалось что-то совсем новое. Владимир чувствовал, что начинает переживать нечто, похожее на первую любовь. Не по мне эта женщина, — думал он часто, но разорвать уже было не под силу. Зина, привыкшая к изменам, на этот раз учуяла что-то более для себя опасное и начала нервничать. Привычный и естественный ход жизни был нарушен.