Рудена молчала. Марья Илларионовна ждала. И не дождалась, дружески усмехнулась:
— Ну, о работе-то всякий человек может поделиться… — Она ближе подсунула к нему пиалу с тутовником. — Угощайся, вкусно и полезно, у нас в России такого не попробуешь.
Рудена с усилием разжала губы:
— Работа как работа. На завод пришла четырнадцати лет, подружилась с девчонкой-ровесницей; обе работали по четыре часа в день, потом по шесть, но все равно уставали и очень хотели спать. В воскресенье, обнявшись, спали целый день… Долго работала ученицей и подручной сборщика, потом вот сама стала собирать машины.
Красивенькая Светка на семнадцатом году носила уже декольтированные платья, брови более чем наполовину выщипывала, а то немногое, что оставалось, начерно красила. Муська подражала подруге, только платье с большим вырезом носить стеснялась и густых бровей не трогала, чувствуя их красоту.
А вообще-то не было у Муськи хорошего декольтированного платья, хороших туфель, хорошей блузки, ничего у нее не было, так кого же ей брать за бока? Мать! И что доводила она мать до слез, это ее мало трогало. «У Светки все есть, у меня — ничего!» — «Так у Светкиных родителей она одна, и отец на войне не был, а ты у нас третья, и отец пришел домой искалеченный». — «Значит, босиком мне прикажете ходить? В лаптях, да?.. Если родили меня, так нечего было еще дюжину заводить!»
И стала Муська питаться отдельно от родителей, чтобы экономить деньги на приобретение нарядов. Борщ варила себе на пять дней и бесстрашно ела его, уже утратившего за окном на морозе и цвет и вкус; борщ и только борщ с черным хлебом в течение месяца, булки не купила ни разу, сахара куска не съела за тридцать дней, зато в получку принесла из универмага шелковую комбинацию и туфельки на модном каблуке.
Некоторое время после этого питалась нормально, набирая силы для жизни впроголодь еще на месяц; копить деньги, приобретать наряды, нравиться мальчишкам — вот что было ее главным и всепоглощающим желанием, перед которым зов желудка в расчет не принимался.
В цехе было полно женщин — война только что кончилась. На мальчишек, своих ровесников, Муська и Светка внимания не обращали, а парни, что называется, были нарасхват… Женька Марьянов, подручный слесаря, всегда чумазый, веселый болтун, с жадным интересом озирающий все в цехе, все решительно, как будто это все принадлежало ему, не замечал девчонок-замухрышек, пока не увидел их однажды в заводском клубе в почти модных платьицах, с почти модной прической, почти барышень. Сдвинув кепку на затылок, он подскочил к ним, примеривающимся взглядом поедая то одну, то другую.
И выбрал Муську, начал ухлестывать за нею. Первое, что она почувствовала, была большая гордость. Ей шел тогда второй месяц на шестнадцатый год, нагрянувшая любовь ее не пугала. Однако Женька вскоре отвернулся от нее так же просто, легко, как легко подскочил к ней на вечере в заводском клубе. У Муськи опухло от рева лицо, горькое чувство брошенной не оставляло ее даже во сне, а Светка, крылышки которой успел уже опалить другой парнишка, смеялась зло. «Чудик ты, — говорила она, — чего ревешь? Еще будет… Теперь наше, женское время, это раньше женщина говорила, что я другому отдана и буду век ему верна; кукиш с маслом, чтобы я одному всю жизнь заглядывала в пьяные глаза, как моя мама заглядывает отцу!»
На фотокарточке неверного Муська выколола глаза, чтобы скорее забыть его, как это сделала и Светка несколько раньше, затем спрятала карточку под подкладку на дно чемодана: хоть и без глаз, а все-таки первая любовь, пусть лежит. Через два года ей понравился другой, только теперь уже не было к нему доверия, с доверием к мужчинам Муська покончила. Как работает строгальщик Новиков, сколько он получает, много ли пьет, не бросит ли ее, как тот черт чумазый, скалозубый Женька?
Ее нового избранника в цехе звали Тимофеем, Тимохой, а вечером на улице это был Джек. В сером костюме и белой рубашке с отложным и всегда расстегнутым воротником, в желтых туфлях и зеленой шляпе с затейливо изогнутыми полями, с гитарой в руках, бродил Джек по вечерам вблизи Финляндского вокзала, перебирая струны. Его сопровождали приятель и две-три девушки. Девушки менялись, приятель нет. Впрочем, они менялись до тех пор, пока с парнями не стали ходить Светка и Муська, твердо решившие выйти за них замуж. Муське не нравилось это шатание по улицам, не нравилось новое имя, навязанное Джеком, которого она поначалу побаивалась, но все решила перетерпеть, уверенная, что женится — переменится, а пока пусть поломается, важность не велика.
— Курочка, — обнял он ее как-то на улице — на такой пустяк, что рядом идут люди, они внимания не обращали. — Муська-Пуська?.. И ты не падаешь в обморок от седой древности?
— А я-то при чем, что меня так назвали?
— Сама назови себя… Могу помочь великодушно… Колумбия, например, чем плохо? Молчание?.. Тогда Сильва… Ответ отсутствует?.. Возьми Рудену… Но во-обще-то ты что-нибудь кумекаешь в красоте?
Но больше Муськи в красоте кумекала Светка. Она обрадованно сказала:
— Ой, правда, Муська, бери Рудену! Замечательное имя!
А Тимоха присовокупил:
— Меня как матка назвала? Но я же переменил.
Люди нередко видели на улицах эту четверку лениво движущихся молодых людей. Тимоха-Джек, вышагивая, бренчал на гитаре, его приятель и Светка тихонько подпевали, а Муська павой шла впереди всех шага на три-четыре, выбивая каблуками дробь, щелкая пальцами, как испанка кастаньетами, тоже подпевая:
Гром загремел внезапно. Комсомольцы поместили в заводской многотиражке карикатуру, озаглавив ее: «Муська-Рудена и Тимоха-Джек». Рудену изобразили танцующей коровой с разинутой пастью, из пасти сыпались слова: «Коровы крякают, крякают, крякают…» А Джек-козел самозабвенно пел, и ветер завихрил вверх и в сторону его длинную узкую бороду: «Летят утки метать икру…»
Ну и посмеялись в цехе! Тимоха не смутился, он только сказал: «Кого они критикуют? Тимоха делает план ежемесячно на сто два процента. А они, которые критикуют? На сто». Руденой же овладела ярость, ей показалось, что теперь она всю жизнь не отмоется от этого издевательского смеха. Она кинулась в комитет комсомола, атаковала секретаря:
— Не имеешь нрава навязывать свое мнение другим! Умный какой нашелся! Отдыхаем, как умеем. Тебе не нравится? На здоровье… Где нам равняться с тобой, тебе критиковать и руководить!
Секретарь терпеливо усмехался, слушая. Дал ей накричаться.
— Между прочим, ты не знаешь, кто неделю назад на собрании хвалил тебя? Можешь посмотреть протокол. Я говорил: Яснопольская самостоятельно собирает сложные узлы, будет шеф-монтером через какое-то время, не в пример некоторым комсомольцам. Но кто этому поверит, Маша, скажи сама, увидев тебя распевающей на улицах пошлятину?
— Знаешь, Курилов, на улице не романсы поют!
— Ну, если не романсы, так и не пошлятину же. Не» чего смущать общественное спокойствие. И насчет пряв ты говоришь неверно. Права у всех одинаковые. Вам нравится распевать на улицах, а кому-то нравится критиковать вас за это. Ну а рисунки сделали комсомольцы твоего цеха.
— Но с твоего одобрения!
— С моего. Я бы и сам написал, давно на тебя и твоих дружков гляжу, да все ждал: сами за ум возьметесь… Присядь, присядь, Яснопольская! Давай покурим и потолкуем по душам…
— Пошел ты к черту!
— Ну и глупо… Ты же хорошо работаешь, знаешь сложную машину. Вызови на соревнование того же Тимоху или даже Горбушина да победи их!
Рудена знала, что Курилов был назначен шеф-монтером год назад, — перевели его в цех внешнего монтажа со сборки. Он сделал несколько выездов на объекты и вдруг вернулся на сборку. Желая уколоть его этим, Рудена сказала: