И тогда всё, хватит. Она же не девочка. И если всё нормально для неё, то кто я такой, чтобы сказать «нет»?

Проникаю языком в её рот. Какой хороший вкус, сладкая и сочная, я пожираю её своими губами. Я хотел бы на час остановить время, чтобы целовать её, кусать её соски, лизать киску, погрузиться в неё на всю оставшуюся ночь, трахать её в каждом углу кровати.

Но это невозможно, нет, нет времени, да и глупо, и не нужно поддаваться на эту чушь. Я должен просто трахнуть её. Слишком длинные прелюдии – увлечения педиков.

Пока её раздеваю, чувствую, как расширяются лёгкие, словно вдохнул тонну воздуха за один раз. Когда Пенни оказывается передо мной голая, понимаю что моя эрекция сильнее, чем когда либо. Я чувствую, как кровь шумит в ушах, чувствую, как она бурлит от мысли об её ногах. Больше не понимаю ничего, буквально.

Узкая, такая узкая и чувственная, что я увеличиваюсь внутри неё. Смотрю на Пенни, она как горячая ракушка, и я толкаюсь снова и снова, и снова, в полную силу, а потом кончаю, кончаю и кричу, кончаю, и мне хочется назвать её по имени, её полным именем, «Пенелопа», но я останавливаюсь и превращаю искушение в хрип без обещаний.

Я не хочу, чтобы она уходила. Мы должны повторить. Мне недостаточно, так недостаточно для меня. Есть ещё много вещей, которые...

Тогда я вижу кровь.

Кровь на презервативе, на кровати, на её коже.

На мгновение остаюсь парализованным, глядя на этот недвусмысленный сигнал. Она была девственницей.

Память прокручивает назад кадры нашего секса, и я вижу своё безумство, с каким насилием я вошёл, ритм с каким я двигался, и чувствую себя, как тот, кто разорвал голыми руками ягнёнка на куски.

— Ты должна была сказать мне!

Мысль, что она меня сейчас ненавидит и подозрение быть ей противным, одновременно меня бесит и лишает сил. Мне нужна чёртова сигарета, я должен сделать несколько затяжек. Я должен подумать.

Подумать о чём?

Я здесь тону в болоте паранойи, но это же не моя вина! Она говорила, что уже занималась сексом. Ко всему прочему, она даже не попыталась заставить меня почувствовать себя виноватым.

И тогда почему, чёрт возьми, я чувствую себя виноватым?

В то время как она одевается, я удерживаюсь от желания подойти ближе. Хотел бы обнять её.

Раньше со мной такого никогда не случалось: желание обнять женщину после секса. Даже с Франческой, в конце каждый из нас отдалялся, изолируя себя, словно после того, как доверившись самой крайней интимности, мы восстанавливали наше личное пространство. Но сейчас я смотрю на Пенни, и она мне кажется такой маленькой, ещё более хрупкой, чем прежде. Я вспоминаю её белую кожу, вспоминаю её кровь рубинового цвета, и мне на ум приходит момент, когда она вскрикнула – крикнула, потому что делал ей больно, крикнула, потому что я воровал её юность, даже не зная об этом.

Мне нужно перестать зацикливаться на этом. Сделано, кончено, свершилось.

Мы трахнулись, Пенни больше не девственница, спокойно, она это хотела, она сделала выбор. Мне понравилось – и это всё. Как часто я переживал о чувствах цыпочек, которым вставляю?

Тем не менее, когда она уходит одетая наспех, с туфлями в руке, с растрепанными волосами и улыбкой от Пенни, улыбкой характерной только для неё, и даже благодарит меня, я почти поддаюсь искушению сказать: «Подожди, останься ещё, скажи мне правду, как ты действительно себя чувствуешь, позволь коснуться тебя снова, но медленно, медленно, без боли. Позволь подарить тебе наслаждение».

К счастью, я этого не делаю. Смотрю, как она исчезает за дверью и курю, и закрываю глаза. Перестань, Маркус, хватит. Закончи прямо здесь и сейчас эту историю, которая длилась даже слишком долго.

Глава 17

Пенни не сомкнула глаз на протяжении всей ночи. Вернулась домой на дрожащих ногах, и это внутреннее ощущение не было единственным. У неё болело, как если бы она села на шпагат подобно балерине в пуантах.

«Я сделала шпагат как балерина».

Она легла одетая в платье и голая под ним, не принимая душ. Хотела по-прежнему чувствовать на своём теле след Маркуса. Пенни вспомнила каждое мгновение этих, только что ушедших минут. Было странно, что их соединённые тела теперь являлись не только плодом её воображения, а стали реальным событием, которое произошло именно с ней.

Она заплакала, как плачет сожалеющая о чём-то женщина, даже если она на самом деле не жалеет, поскольку это безумие стало результатом обдуманного решения.

«Я больше не девственница. Я другая? Стала лучше или хуже?»

Этого она не знала и не могла ответить с уверенностью. Возможно, была всего лишь она сама с целостной девственной плевой, а потом с порванной девственной плевой. Что менялось?

Пенни вспомнила также выражение лица Маркуса, когда он сделал это открытие. Потрясение? Отвращение? Что было в глазах? Хотела бы лучше понять и интерпретировать его сразу. Но у неё не получалось легко со всем разобраться: да, он казался сожалеющим, но из-за чего именно? Из-за того, что сделал ей больно или из-за того, позорного для некоторых мужчин факта, что не доставил ей оргазм?

Пенни совершенно не волновало отсутствие этого. Для неё имела значение только мысль – как трудно будет жить с этого момента. Не из-за того, что случилось с её телом, а того, что произошло в её сердце. Маркус наверное сделает вид, что ничего не произошло – для него, помимо неудобства с непредвиденно испачканным кровью покрывалом, секс был обычным, как любой другой. Почти как всегда.

«Я никогда не стану такой как Франческа. Но это не великое открытие. Я уже знала об этом, и всё равно выбрала то, что выбрала».

Она плакала из-за этого, а не от боли вызванной особой раной. Как вести себя завтра? О чём они будут говорить, возвращаясь ночью домой? Он займётся сексом с какими-нибудь другими женщинами?

«Я как одна из тех цыпочек, которых он трахает на задворках дискотеки?

Все те, кто не Франческа подобны одна другой?

И после того, когда он уйдёт с ней, как я буду дышать?»

Не сумев заснуть, она встала на рассвете. Навела в доме порядок и приготовила для бабушки завтрак. Наконец, переоделась и вымылась, но не для того, чтобы удалить ощущение Маркуса, а только для того, чтобы попытаться избавиться от меланхолии.

Пока она, как всегда, расчёсывала длинные волосы Барби, спонтанно решила спросить её:

— Бабушка, ты помнишь, Джона?

Бабушка улыбнулась и Пенни увидела её отражение в круглом зеркале, которое та держала в руке.

— Конечно, я его помню. Как я могу его забыть? Великую любовь не забывают.

— Он был влюблен в тебя?

— Конечно, маленькая моя, иначе, я бы не сделала того, что сделала.

— Что ты сделала?

— Одну вещь, которую ты не должна делать. Мне немного стыдно об этом говорить. Никто и никогда не знал об этом.

На мгновение Пенни перестала её расчёсывать.

— О чём ты? Мне можешь сказать, ты ведь знаешь.

Бабушка издала томный вздох, подобно тинэйджеру.

— Он был моей первой любовью, во всех смыслах.

— Ты хочешь сказать, что вы...

— Да, именно это.

— Ты никогда мне не говорила.

— Потому что ты никогда не была влюблена.

— Но я... не знаю, если... если я влюблена.

— Да, ты влюблена, но помни – без кольца никаких поцелуев. В противном случае, потом мужчина уходит, и ты вынуждена выходить замуж за другого, потому что беременна.

У Пенни из рук упал гребень. Он оказался на полу и чтобы поднять его, она медленно наклонилась, испытывая шок.

— Что? Ты осталась беременная?

— Да, но я никогда и никому не говорила. Я сразу же согласилась выйти замуж за твоего деда, так что никто не имел ничего против.

— Ты хочешь сказать, что мой отец... не был сыном дедушки Эрнеста, а... Джона?