— У нас в лодке глухарь, батя. Может, разделать? — подсказал Федя.
— Справлюсь, сварю, — сказал отец.
Только черемуху по берегу пришлось рубить целых три дня. Все хозяйственные хлопоты отец взял на себя и, время от времени, отрывался от главного дела, чтобы сварить обед, вскипятить чаю. А Федя с Ильей махали топорами без передыху, после долгого дня с трудом распрямляли поясницу да рукавами рубах вытирали с лица окончательный пот, когда солнце, садясь, уже цеплялось за верхушки деревьев. Подкрепившись, отец с сыном садились точить топоры: устал ли, с ног ли валишься, но инструмент должен быть в исправности. А топоры за день не раз и в землю вонзались, и по близкому от поверхности камню шоркали — всяко. Говорят, уставши и на зубьях бороны выспишься. А уж в пологе, под берестяной крышей и подавно как в раю: отец, оказывается, взял с собой лосиную шкуру на подстилку и овчинное одеяло. Было всем и тепло и уютно. Федя засыпал тотчас, как голова падала па подушку, и уже до утра спал как убитый. А утром просыпался от птичьего гомона, гудения комарья за пологом, от легкого прикосновения утреннего ветра. Отец вставал раньше всех: каждое утро проверял сети на старице. Федя легонько прикасался к плечу Ильи, уже вовсе обородатевшего, сладко сопящего рядом, и они немедля выходили из полога.
Чуть поплескаются у воды и сразу за работу, чтобы перед завтраком успеть поразмяться с топориком. Намахали две поленницы, каждая сажени по три. Ижма несла сюда обвалившиеся с берегов деревья. Нижние настолько затвердели — топоры не брали. Стволы лежали слоями, настоящее кладбище леса.
На четвертый день рубили кустарники вдоль протока и старицы. Полосу шириной в два аршина, как велел отец. Вырубленные кусты стаскивали на песок, где трава уже не росла. Полоса оказалась вдвое шире: рубили-то стелющийся ивняк… Когда куча на песке вырастала порядочная — ее поджигали, и она то пылала с веселым треском, то выпускала бесшумные клубы густо-молочного дыма, когда веселый огонь заваливали сырыми ветвями ивы. Вечером солнце скрылось не за верхушками деревьев, а еще высоко в небе воровски нырнуло в черные тучи.
— Задождит ночью, — сказал отец, и они перенесли все вещи из лодок под берестяной навес.
Дождь и пошел ночью — громко затарабанил по гулкой крыше навеса. Утром отец коротко бросил сыну, когда тот сел спросонья:
— Спи. Дождь.
Федя нырнул под одеяло и тут же заснул. В тот день встали поздно, когда дождь наконец кончился и солнце снова заиграло на высоком чистом небе. Отец опять опередил всех. Доложил:
— Сегодня две щуки, щуренок да еще хороший окунь зацепились. Уху сварил.
Пока ели, он насмешливо рассматривал своих помощников. Федя подумал, что Илья, пожалуй, пришелся отцу по сердцу. Как хорошо, ведь старший Туланов очень придирчив и строг к людям, хоть к своим, родным, хоть и к чужим. Особенно когда одно общее дело приходится делать.
За завтраком отец сказал:
— Землю-матушку солнце украшает, а всякого человека работа красит. Так у нас, у коми людей, говорят. Но и дождик нужен был. Такой дождик для травы пользителен. Да и отдых нам тоже не помешал, совсем без отдыха человек не может. Вона сколько сделали за эти дни. С такого луга будет что скотине подать зимою…
Отец радовался, даже бороду гладил. Прямо не сказал, что, мол, молодцы Федя с Ильей. Но посматривал на Илью уважительно. Видимо, не ожидал от чужого человека такого старания.
— Я сначала прикидывал, нам тут с Федей не меньше недели потеть… А втроем мы быстро управились. Вот я и подумал: надо тебе, Федор, домой заглянуть.
— Зачем? — недоуменно спросил Федя.
— Соображай. У Ильи, поди, карманы дырявые… А дорога у него длинная…
Илья смущенно улыбнулся и развел руками: что верно, то верно, так получилось, что и чемодан пришлось там оставить…
— Ну вот, — продолжал отец. — Если по совести сказать, то и у нас денег нету. Но остались шкурки куницы. Ты, Федя, зайдешь домой и возьми те шкурки. В Кыръядине Якову Андреичу занесешь, да смотри, требуй свою цену. А деньги отдашь Илье, на дорогу. Грех на нашу голову, если мы человека в этакую даль без копейки отпустим. Не побираться же ему в пути…
Илья даже растерялся.
— Да не заботьтесь обо мне… Я и так перед вами, добрыми людьми, в долгу.
— Нет, Илья. Ты Федю в трудную минуту защитил, вступился за него, не побоялся. Добро сделал, добром и отплатим. Добро от добра рождается и добром множится. Да и трудов твоих на этой росчисти немало. За труды не заплатить двойной грех.
— Да что вы, да за еду и заботы ваши…
— Полно, — махнул рукою отец. — Путника накормишь десять лет будешь с хлебом-солью, так у нас говорят. — Затем повернулся к сыну: — Ты сейчас сразу и сплавай, тут на маленькой лодке недолго. А мы с Ильей сегодня вдоль Ижмы ивняк повырубим, и завтра можете отправляться с богом. Золу собрать да развеять — это я и сам управлюсь.
— Спасибо, Михаил Андреевич, век доброту вашу не забуду. Вы мне теперь как родные. — Илья взял топор и пошел к ивняку.
— Не за что, — сказал отец ему вслед. — Тебе, парень, самому спасибо за помощь.
Обратно Федя вернулся уже под вечер. Отец с Ильей еще работали.
— Мать простокваши прислала с творогом. В молоке там небольшой ком масла. А в лодке еще и толокно.
— Ну и добро. Я тут кашу ячменную сварил, так подмаслим, а остальное на дорогу вам.
Когда ужинали, отец не утерпел, спросил Илью:
— За что же тебя, добрый человек, в этакую глушь сослали? И надолго ли?
— Мы, Михаил Андреевич, выступили против богатеев… Стачка, демонстрация, ну, я в организаторах. А срок мой — шесть лет.
И рассказал все в подробностях, как живут и работают заводские люди в городах, какую нужду терпят и как поднялись за свои права. Говорил он не спеша, простыми словами, чтобы поняли его коми охотники, чтобы и до их сердца дошла чужая нужда. Старший Туланов слушал молча, а потом сказал:
— Выходит, и в большом городе рабочему человеку не сладко. Но… с богатым судиться — все одно что с печкой бодаться. Свой же лоб и расшибешь.
И зашел в полог. За ним последовали молодые. Илья не вытерпел, решил оставить последнее слово за собой:
— Придет время, Михаил Андреич, и мы им лбы порасшибаем. Это уж точно.
— Не знаю, не знаю, — глубоко вздохнул отец. — Жизнь — она…
Он не закончил фразы, только вздохнул еще раз. Уснули.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Илья наловчился управлять лодкой, как заправский рыбак-охотник. Первые версты длинного пути они одолели играючи. Ненадолго завернули к охотничьей избушке на Ошъеле. Илья снова втиснул ноги в мохнатые охотничьи сапоги, заменив старую подстилку свежесушеными пучками осоки. А свои аккуратно завернул и убрал в заплечный мешок. Там уже были и Федина праздничная рубаха, и полог от комаров, и хлеб, и чай-сахар, и завернутый в тряпку котелок. Федя намотал на щепку леску с крючком, засунул туда же. Осмотрелся еще раз, не забыть бы чего: топор в лодке, нож и огниво при себе, соли взяли… Федя закинул котомку на плечо:
— Поехали. Возьми, Илья, зипун до Кыръядина, прохладно по ночам.
— А ружье?
— Здесь оставим. По дороге рыбы наудим. На короеда, да и оводы ожили. Хариусу овода только подай — не упустит. А в верховьях Эжвы его хоть ведром черпай!
До самого верховья Черью подниматься не стали, сделали остановку в верхней охотничьей избушке Тулановых. Там же и пообедали. Намешали густую кашу из толокна, похлебали с простоквашей. Федя ел и думал, что придется еще порядочно идти по тайге, а это потруднее, чем в лодке сидеть на ровной воде. Как-то Илья по лесу ходит? Тоже ведь навык нужен… Вышли в путь, не задерживаясь. Впереди Федя с котомкой за спиной. Несколько раз он останавливался и мысленно хвалил Илью: ничего, идет, зипун свернул и перекинул через плечо, и не отстает. Федя зашагал шире, уже не оборачиваясь.
Но вскоре Илья окликнул его: — Федя! Сбавь маленько прыти, ты меня совсем загонишь…