На торжественном заседании председательствую я. После доклада Антоныча моя очередь говорить. Но я растерялся, не знаю, с чего начать. Нужно было огласить список ребят и от имени совета порекомендовать их в члены ВЛКСМ. Глянул в бумагу, а там на первой строчке крупными буквами моя фамилия.

Антоныч подметил мою растерянность, взял список из рук, подошел к самому краю сцены, ногу на барьер поставил, оперся на колено и прочитал:

— Александр Голота, токарь шестого разряда, но желает учиться на машиниста. Немного знает паровоз.

— Борис Куделя, токарь, тоже в машинисты.

— Николай Дубров, самостоятельный токарь.

— Ваня Золотухин, слесарь первой руки, хочет в лекальщики.

— Петр Макрушин, токарь...

Помолчал, свертывая в трубку список. Потом поднял голову. Глаза его сухи, губ не видно, а скулы каменные. Даже усы почернели. Голос звучит строго и требовательно:

— Идите, ребята, твердыми шагами, под ноги хорошенько смотрите да нас крепко помните. Растили вы в коммуне сами себя, воспитывались тоже сами. В Москву, в Ташкент поедете, в депо останетесь — везде думайте, что вы в коммуне, не теряйте свой характер.

Повернулся к столу президиума, подошел близко. Смотрит на меня жаркими глазами и говорит:

— А ты, Сань, будь хорошим машинистом! Все остальное у тебя, кажется, хорошо прорастает.

Помолчал, остановившимися глазами долго смотрел на меня, запоминал. Протянул руки и нагнулся. Успел я приметить, как забились ресницы Антоныча.

Обнялись мы крепко. Бумаги со стола снегом полетели, стакан со звоном рассыпался на полу, все коммунары на ноги вскочили, а мы не хотим разойтись. Я чувствую у своих глаз, на скулах, губах табачные усы, а голову заливает теплота, поднятая снизу, от самого сердца.

То смешались наши слезы. Не стыдно ни перед вставшими товарищами, ни перед шефами, ни перед большим, в самый потолок, Лениным, косящим на меня мягкие и добрые глаза.

Выпрямился Антоныч, платком сушит свои скулы и говорит рваным голосом:

— Жалко тебя отпускать, Саня. Дорого ты нам достался. Ну да ладно. Иди, иди, Сань, завоюй себе жизнь. А вы, дорогие шефы, принимайте наш подарок и несите ответственность. Рекомендуем всей коммуной их в комсомол.

Смеяться надо, радоваться. Шефы с целым оркестром приехали. Вон медь инструментов горит, веселье обещает в душистом августовском саду, а мы...

Рябой Петька на передней лавке сидит, пухлыми губами вздрагивает. Блеск в его глазах освежил побитое оспой лицо. Хочется обнять, приласкать все сто тридцать голов, даже Петькину, дать каждому коммунару торжественное обещание, что я завоюю жизнь, обязательно завоюю.

Мой белый дом с каменными львами посреди неоглядного лесного моря, моя пропахшая теплым маслом и раскаленной сизой стружкой мастерская, мой станок со щербатой станиной, с зарубкой на суппорте «А. Г.», моя комната с видом на сибирскую тайгу, тоже с зарубкой на оконной раме «А. Г.», моя кровать, где я спал тысячи ночей, мой батько Антоныч, мои раздольные сибирские снега, мое сибирское лето с росными лунными травами, с душистыми солнечными полянами, мои звезды сибирские, мои реки холодные и прозрачные до дна, мои закаты и восходы, полыхающие над коммуной красными знаменами!

Мои вы, мои навсегда!

В доме со львами, затерянном в сибирской глухомани, в бывшем охотничьем замке какого-то золотопромышленника, зверолова, в этом сказочном доме не было сказочных принцесс-лягушек, не было мудрых и добрых волшебников, конька-горбунка, шапки-невидимки, ковра-самолета. Ничего сказочного не было, и все-таки чудо случилось: окропили живой водой мои битые-перебитые кости, искупали в двух водах, кипящей и студеной, сполоснули в волшебном молоке и отправили гулять по свету.

И совершил это чудо красный человек — коммунист токарь, учитель, партизан Антоныч.

Год за годом он растил в моем сердце любовь к труду, к книге, к людям, к человеку, к правде.

Едем по золотой августовской земле — тайга зеленеет справа и слева, качают доспевающие хлеба своими тугими тяжелыми колосьями, желают нам доброго пути, поют, не умолкая, ранние птицы, рвется навстречу свежий ветерок, горит, пламенеет незамутненная ни одним облачком заря.

Борис, как всегда, рядом со мной, плечом к плечу, заглядывает мне в глаза, улыбается, ждет, что я скажу в ответ птицам и колосьям, ветру и заре. Я приподнимаюсь в кузове грузовика, машу руками во все стороны, набираю полную грудь сибирского хмельного воздуха и кричу:

— Ого-го-го-го!..

Сегодня, в августовское утро, в пору совершеннолетия, далеко-далеко вижу свою жизнь, свою весну.

— Ого-го-го-го!

Вот и завод, шефствующий над нашей комму ной. Рыжа я башня новенькой, недавно построенной доменной печи. Черные купола кауперов. Трубы мартеновских печей. Электростанция. А вокруг аккуратные, рубленные из сибирской пихты двухэтажные дома... Дворники в резиновых фартуках поливают новые, мощенные булыжником улицы. Под окнами домов краснеют, белеют, желтеют цветы.

Перед одним из таких домов и остановилась наша грузовая машина. Все пятеро, с сундучками в руках, входим в отдел найма и увольнения рабочей силы. Кладем на стол документы, рапортуем, кто мы и зачем сюда прибыли.

Седой, в синей спецовке человек поднимает на коричневый морщинистый лоб очки в железной оправе, внимательно-строго смотрит на высокого худощавого Бориса Куделю, на кряжистого Ваню Золотухина, бегло скользит по рябому лицу Петьки и, остановив взгляд на мне, вдруг часто-часто мигает и морщит лоб в доброй стариковской улыбке.

— Пополнение, стало быть, прибыло нашему славному рабочему классу. Что ж, добро пожаловать!

Человек в синей спецовке роняет со лба очки, жмет всем руки, усаживает, угощает табаком.

— Садись, молодая гвардия, и чувствуй себя как в родном доме, а я буду оформлять.

Оформили меня, Бориса Куделю и Петьку в помощники машиниста на паровозы внутризаводского транспорта. Колька Дубов пошел к токарному станку, Ваня Золотухин, как и мечтал, временно определился подручным к слесарю-лекалыцику.

Двадцать девятого августа тысяча девятьсот тридцатого года начался наш первый рабочий день.

Завод наших шефов скоро стал нам действительно родным домом, и все-таки мы через полтора года покинули его: комсомол послал меня, Борьку и Петьку на Урал, на строительство Магнитки.

Часть третья. ЧЕЛОВЕК КАК ЧЕЛОВЕК

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На квадратном столике в неполном стакане колышется вода. С верхней полки беспомощно свисает пиджачный рукав рябого Петьки. Маятником качается тощее тело Бориса. Он оперся о стенку вагона, близко поднес к глазам книгу и, стоя, широко расставив ноги, читает. Руки его трясутся, голова то и дело сползает со вздрагивающей стенки, но он невидяще взглядывает в окно и опять прячется в серые ускользающие строчки.

«Магнитострой сегодня», — читаю я на густо-вишневой обложке книги. Борис на каждой станции осаждает госиздатские киоски с требованием книг о Магнитогорске. И уже несколько дней разговаривает только с книгами.

Петька пробовал угощать Бориса горячим молоком, но получил затрещину, чтоб не мешал. Тот, не унимаясь, сунул ему в зубы румяное яблоко. Борис хотел выплюнуть, но раздумал и начал жадно его уничтожать, а книгу все-таки не бросил.

Завидую Борису. Вот такой он всегда. С головой бросается в любое дело. В коммуне я за ним подглядывал, воровал каждое движение, походку, манеру глазами моргать и зубы точить в горячке досады. В токарной мастерской с перехваченным дыханием следил, как он выбирал послушным резцом на металле ниточки паутинной тонкости, растачивал наперстковые цилиндры. Я тайно мечтал о такой ловкости. По ночам Борька часто не спал, бумагу портил, стихи сочинял. И меня втянул в эту же работу. Но у Борьки стихи звенят, стройно шагает строка за строкой, а мои спотыкаются, шепелявят.