— Ну, как, не дождешься все? — закричал Богданов, здороваясь с Лузой.

— Столько лет ждали, теперь недолго.

— Тарасюка видел?

— Только что от него. Переправляются там.

— Встреча у вас! — соболезнующе произнес Богданов. — Судьба твоя — товарищей хоронить. — И, видя, что Луза не понимает его, он включил радио, — воздух заревел и заскрежетал в рубке.

— Кипяток, — сказал, подмигивая, Богданов. — Не то, что наш брат, а микроб, честное мое слово, и тот не выдержит. Слышишь, что делают? Ну да, как говорится, несчастья бояться — счастья не видать.

Сквозь страшную музыку вопящего металла иногда раздавались крики людей. «Давай, давай!» кричал кто-то на переднем плане. Звенело дальнее «ура». И кто-то бил тяжелым молотом по земле. Она ахала глубоко и глухо.

— Ну, значит, прощай, Андрей Тарасюк! — негромко произнес Луза.

— Там уж, брат, ничего нет, — горько сказал Богданов, — и от хаты твоей ни пуха не осталось.

Он выключил передний план.

В это время на сигнальной доске блеснула красная лампочка.

— Точка имени Сталина начинает.

Еще блеснули лампочки, загорелся ряд, другой.

— Вся первая линия начала, — торжественно сказал Богданов, встав с колен.

Ахнули сопки вокруг, ложбины между сопками, лес, ямы, копны прошлогоднего сена, камни, борозды полей и звериные норы. В это время адъютант протянул Богданову расшифрованную телеграмму.

— Василий Пименович, — произнес Богданов, прочитав ее, — народ тебя требует. Партизаны и охотники выбрали тебя командиром. Помнят, — добавил он завистливо. — Ну, дай им наслаждение, не стесняйся!

Под огнем красных батарей японские батальоны первой волны расчленялись на мелкие звенья, и командиры их сами избирали пути для сближения с противником. Он был всюду, и его нигде не было.

От низкого огня точек задымилась сухая трава, завыл воздух. Шарахаясь от взрывов снарядов, ползли цепи японских минеров и снайперов. За ними, волоча пулеметы, двигались стрелки. Наседая на них и перегоняя их, катились танковые отряды.

Перед ними, опоясанная низкой завесой пулеметного огня, лежала земля без людей.

Роты ползли на укрепленные точки, охватывая их флангами и стремясь забросать гранатами, заткнуть амбразуры их телами.

— Это опять Чапей, — сказал Одзу, когда ему сообщили о положении. Чапей, где каждый вооружен пулеметом.

Он приказал выбросить полковую артиллерию к стрелковым цепям, а полкам не отвлекаться атакой отдельных точек.

— Если они хотят сидеть в земле, не надо их трогать. Главное — подвигаться вперед.

В это время генерал Када, во главе кавалерийской дивизии с бронеотрядами на флангах и артиллерией в центре, вступил на луга колхоза «25 Октября». Впереди чернели сопки, силуэты хат, скирды прошлогоднего сена.

До железной дороги? — спросил он адъютанта.

— По воздушной прямой — сорок, — ответил тот.

— До ближайшего села?

— Двенадцать.

На двенадцать километров одной дивизии хватит, — сказал Када, давая сигнал к атаке.

Он бросился в сопки, как в реку, надеясь проскочить, промчаться, проползти эти получасовые двенадцать километров, ни на что не оглядываясь и ни из-за чего не задерживаясь. Батареи отстали при первом рывке эскадронов. Пулеметные взводы сгрудились в овраге, между колхозом и пограничной заставой, где залегли уцелевшие пограничники. Легкая авиация освещала путь наступления, прочесывая долины.

Широко рассыпавшись, эскадроны по отделениям помчались меж сопок, не отвечая на огонь красных снайперов, заскакивая в ущелья без выходов, карабкаясь на крутые склоны или спешиваясь для расстрела молчаливого камня этой холмистой долины.

Раненный в голову унтер-офицер скреб руками землю и присыпал себя сверху, как бы укрываясь от выстрелов. Лошади в противогазах, без седоков, катались по земле. Все это пронеслось и осталось позади в одно мгновение. Затем появились проволочные плетенки поперек дорог, проволока в дубовом лесу, проволока в оврагах.

— Это сейчас кончится, — сказал Када. — Ну, еще два, ну, еще три ряда.

Проволоку рубили саблями, бросали на нее раненых коней и трупы убитых.

— Сколько времени мы в атаке?

— Час двадцать восемь минут, — сказал адъютант.

Генерал поглядел на него, не понимая. Ему казалось, что прошло не более десяти минут.

— Это сейчас кончится, — сказал он, слезая с коня, чтобы пропустить мимо себя эскадроны, сгрудившиеся на узкой дороге.

В эту минуту Богданов получил приказание принять на себя дивизию Када.

Перебравшись через реку вброд, вслед первой колонне, командующий ударной группой генерал Одзу подъехал к точке, только что занятой частями дивизии Орисака, и, заглянув внутрь, увидел груду стального лома и железобетонной крошки.

— Умирая, они растворяются в воздухе, что ли? — пожал он плечами.

Русские снаряды часто ложились на перевале. Лес редел. На горизонте поблескивали цинковые крыши Георгиевки. Широкие поля перед селом и за ним были пустынны.

— Русские всегда умели прекрасно обороняться, — сказал Одзу раненому командиру 14-го полка. — Я все же не могу понять, в чем их секрет.

— Они сидят под землей, — сказал командир полка, — вот и все. Мы минуем одну из точек, она принимается за следующую колонну, а мы попадаем под огонь соседней точки. Весь вопрос в том, что мы не знаем, сдохли они там или нет, никто из нас не видел, чтобы они вылезали наружу, будто их вовсе нет. Мы не видели ни одного русского. Все время атакуем глухую землю, которая не просит пощады. Мы не знаем, жива или уже мертва эта земля.

— Слишком длинный рапорт для командира полка, — заметил Одзу, садясь в машину, и приказал ехать назад, к реке.

Командир полка, получивший шесть ран в правую руку, шатаясь, пошел к цепям.

— Сопротивляемость современных полевых частей не поддается учету. В Шанхае у нас было сто тысяч людей и поддержка флота, и то, знаете… — сказал Одзу германскому атташе, графу Шерингеру, ответившему ему молчаливым поклоном.

Получив приказание взять на себя дивизию генерала Када, Богданов занял своими частями левофланговый участок, с одной стороны приткнувшись к электробатареям перед Георгиевкой, а с другой — почти в центре прорыва японцев — касаясь ударных групп Винокурова. Перевал перед Георгиевкой он поручил партизанам, которыми командовал Луза. Сам же — с мотомехчастями — оттянулся назад, чтобы создать себе условия для маневра.

Артиллерийская и воздушная подготовка прорыва закончилась, японцы вывели танки, за ними стрелков гвардии. Точки обороны открыли огонь по наступающим. Гвардия залегла и стала окапываться, но танки местами уже миновали первую линию обороны, а кавалерия необыкновенно смелым рывком навалилась на пограничников, промчалась сквозь их заслоны и под огнем точек обороны левого сектора стремилась выйти к лесу, перед Георгиевкой, зарево которой стояло в полнеба, обнадеживая наступающих.

Луза с пятью сотнями партизан окапывался на перевале. Подъехал на броневике засаленный, забрызганный краской комдив Губер, начальник укрепленного района.

— Накопаете вы тут у меня на боевом направлении, угрожающе сказал он, поманив к себе Лузу.

Спустились в узкий холодный колодец. Открылась стальная дверь. Вошли.

— Садись, — и стал звонить по телефону в точки обороны, с трудом втыкая громадный мизинец в маленькие дырочки автоматического телефонного диска.

— Ну, как, Чаенко? — спросил он. — Держитесь? Колодец в порядке? А блоки? Я ж тебе говорил. Насчет бетона можешь не беспокоиться. Сам следил. Вот что: пойдет японская кавалерии — пропусти.

Потом он позвонил еще несколько раз, повторяя, чтобы кавалерию не задерживали и пропустили к перевалу, и стал объяснять Лузе его задачу. Генерала Када следовало пропустить до самого перевала, на нем задержать до рассвета, а потом быстрым рывком отойти, оставив дивизию перед Георгиевкой, со стороны леса.

— На электробатареи, голубчик, сажай их, вот в эти места и эти.