Раньше Вера Михайловна что-то слышала об этом.

Сейчас видела, сопереживала. И она-то как раз и волновалась и страдала, хотя не ей, а ему предстояла страшная операция.

И еще раз он спросил ее:

— Ну, мам, когда?

— Есть же, кто раньше тебя поступил… Вот Ванечка, например.

Сережа скосил на нее свои большие взрослые глаза и кивнул: понял.

Выступление Крылова на совещании состоялось. Говорил он, как всегда, негромко, без остроумия и ораторского блеска, но мысль его была новой и необычной.

И люди, привыкшие к его неброским докладам, уловили его мысль и внимали ей. Выступление звучало доказательно и произвело впечатление. Это было видно не только по тому, что ему в конце аплодировали, — но и по той тишине, что стояла в аудитории, а главное, по выражению лиц его вечных оппонентов. Например, Горбачевского. Последний сидел в президиуме, рядом с трибуной, но старался не смотреть на Крылова и ничем не выдать своего неудовольствия. И вот это-то стремление сдержать свои эмоции уловил Крылов.

В перерыве к нему подходили малознакомые и совсем незнакомые люди, благодарили, жали руку. Главный врач доцент Рязанов, отыскав его в толпе, шепнул:

«Кажется, прошло. Проглотили».

А потом как-то так повернули совещание, что предложение Крылова судить о работе клиник и больниц не только по обычным, общепринятым показателям, но и по тому, сколько вылечили так называемых безнадежных и скольким тяжелым не отказали, это предложение, встреченное вроде бы одобрительно, как-то незаметно оттеснили, будто бы и забыли о нем. И лишь в конце, заключая, шеф, крупный деятель из Москвы, вспомнил о словах Крылова и сказал: «А вы знаете, над этим следует подумать. Конечно, не с кондачка, но… подумать следует».

На следующий день Крылову позвонил доцент Рязанов.

— Ехать надо, — сказал Рязанов. — Шеф приглашает. Смотри… не очень…

— Слушаю, товарищ начальник, — иронически-шутливо ответил Крылов и бросил трубку.

Дел в клинике было много. Ехать ему не хотелось.

«А может, насчет аппаратуры удастся?!» — блеснула мысль.

— Леночка! — крикнул он секретарше. — Дайте-ка всю документацию по аппаратуре.

Шеф и издали-то казался человеком громоздким, а вблизи он и совсем напоминал слона. Крылов почувствовал себя перед ним лилипутом.

Шеф медленно вылез из-за стола и подал руку. Крылов посмотрел на его крупное лицо с мясистым носом, в его серые с умными огоньками глаза и подумал: «А он добряк».

— Так вот. Захотелось пообщаться тет-на-тет, как говаривал мой старшина, — без предварительных экивоков начал шеф. — Есть мысль в вашем предложении.

Есть, — подтвердил он и насупился, что совсем не шло ему и никак не вязалось со всем его добродушным видом. — Но дать «добро» на это не можем.

Он замолчал, видимо чувствуя неловкость от отказа.

А Крылов снова подумал: добряк. Но в душе его уже возникло и нарастало сопротивление. Чтобы сдержать себя, Крылов отвернулся к окну. Там шла своя жизнь.

Район капитально ремонтировали, строили, красили, перекрывали крыши. Под лучами редкого солнца все это выглядело радостно и весело.

— Для чего все это? — неожиданно даже для себя спросил Крылов. Будто губы помимо его воли произнесли этот вопрос. Но он показался дельным, и Крылов повторил его: — Для чего строим, улучшаем, возводим новые дома, города? Для чего все эти наши планы, все цифры? — Он вспомнил наказ Рязанова «не очень», но не мог остановиться. — Для чего научно-техническая революция, разгадка атома, его открытие?

Его все-таки прорвало.

— Ну, еще что? — добродушно улыбнулся шеф.

— Для чего? — Крылов уловил, что его настойчивость выглядела мальчишеством, и быстро ответил: — Для человека… Вроде бы… Все для него. А о нем?

О самом? О его счастье, которое начинается со здоровья…

Он замолчал, потому что понял: все это реакция на отказ, и не более…

Наступила пауза.

— А вы спортом не занимались? — спросил шеф. Это прозвучало неожиданно, так же, очевидно, как вопрос Крылова «для чего все это?».

Но это был вопрос, лично обращенный к Крылову, и на него надо было отвечать.

— В студенческие годы, — сказал Крылов, — легкой атлетикой. На сто метров бегал.

— А я — тяжелой, — продолжал шеф. — А к соревнованиям-то готовиться нужно. В форме быть. А если команда? А если целый, вид спорта? Вон санный спорт у нас совсем не развит, хотя странно это, потому что страна у нас снежная. — Он уложил свои большие руки на стол, словно желая подчеркнуть этим жестом самые мирные цели своего разговора. — Я вот к чему. Не готовы мы к тому, что вы предлагаете. Я говорю о хирургах.

Хирурги, наверное, у нас нашлись бы… Мы не готовы технически. Наука наша еще не готова.

— Ну да! — подхватил Крылов. — Если бы тратили на то, чтобы оживить человека, чтобы сделать его здоровым, столько, сколько тратят на то, чтобы убить его…

— Но мы вынуждены, — прервал шеф строго.

— Я в общечеловеческом масштабе, — поправился Крылов, — тут мы, врачи, должны сказать свое слово.

— Пытаемся, — поддержал шеф, — и кое-чего достигли.

— Конечно, — произнес Крылов извиняющимся тоном и замолчал.

Весь разговор, по крайней мере с его стороны, выглядел несолидно. А о том, что наболело, о главном — ни слова. И вот сейчас, понимая, что он прав, ему опять отказывают в поддержке.

— Вы телевизор смотрите? — спросил шеф, будто понимая его неловкость и желая помочь ему.

— Очень редко, — ответил Крылов и еще раз подумал: добряк.

— А я тут как-то специально смотрел. Вы знаете, чему отводится уйма времени? Спорту. В основном — футболу. Двадцать здоровых парней гоняют мячик, а сто тысяч смотрят. Да у телевизоров еще несколько миллионов. Парней называют поименно. А если гол забил — герой. А вот хирурга… Вас, например, показывали по телевидению?

— Как-то было… Интервью брали.

— А ведь вы с того света спасаете. Делаете такое, чего другие не делают, почти никто.

Крылову было неловко слушать этот неожиданный комплимент, и он снова отвернулся к окну.

— И все-таки, — заключил шеф после паузы, — «добро» дать не можем. Пока не можем, — смягчил он. — В настоящее время не только техника, но и хирургия не готова к тем рискованным операциям, что по широте душевной делаете вы. А ведь разреши, так и другие будут делать. Кто из желания поэкспериментировать, кто из зависти, кто из невежества и самонадеянности… И что получится? И так нападанции на вас, — заключил он.

Исказив слово, он и выразил тем самым свое отношение к нему, вернее, к тем, кто нападает. — Нападанции, — повторил он с усмешкой. — Учтите это.

— Да я знаю, — сказал Крылов, в душе до сих пор сожалея и о неудаче в разговоре, и о своем несолидном поведении.

Он взялся за портфель и вспомнил:

— Да… Тут частная просьба.

Крылов вынул документацию по аппаратуре и подал ее шефу. Тот полистал бумаги, произнес, поднимаясь:

— Частную просьбу поддержим.

Он опять неуклюже вылез из-за стола, протянул руку:

— Ну что ж… Неплохо поговорили… на спортивную тему.

— Вот именно, — отозвался Крылов.

Всю дорогу он корил себя, все думал, чего он не сказал и что надо было бы сказать. И лишь поздно вечером, вернувшись к себе домой, вдруг понял, что весь смысл разговора, вся ценность и состояла именно в этой недоговоренности. Они недоговаривали, они говорили не то, но они понимали друг друга.

Веру Михайловну взволновали две новости, которые она услышала от врачей: привезли аппарат «искусственное сердце». Будут оперировать Ванечку. Две эти новости имели для нее особое, глубинное значение, были взаимосвязаны. Она почему-то решила, что именно аппарат и ожидали, именно появление аппарата и повлияло на окончательный приказ: готовить к операции.

И, конечно, еще одно заставило сильнее забиться ее сердце — мысли о собственном сыне. С операцией Ванечки она связывала судьбу своего Сережи. Не зря, не напрасно, она ему говорила: «Вот Ванечка, например». В душе Вера Михайловна так и считала: после Ванечки идет Сережа. Ванечка в ее понимании был как бы предшественником Сережи, разведчиком его судьбы.