Не в ее характере было искать легких путей, снисходительности, чьей-то опеки. Она и учительницей работала безотказно, не считаясь со временем.

«Да и как это? — рассуждала она. — Больной человек просит, а я „подождите“. Он же беспомощный. Особенно если после операции или ребенок, как мой Сереженька».

Впрочем, сына она видела сейчас меньше, чем тогда, когда не работала в клинике. Точнее сказать, видела чаще, но была с ним меньше. Даже но вечерам, после работы, уединится с ним в облюбованном местечке, за телевизором, а ее позовут: «Там, в девятой, уже минут десять звонят». Теперь все знали, что она нянечка, вот и обращались к ней. И Вера Михайловна спешила в девятую. А то сама зайдет к Сереже в третью, а у его соседа Ванечки крошки на простынке — гостинец ел прямо в постели.

— Ну-ка, встань на минуту. Я стряхну.

Ванечка вроде спешил, принимал серьезный вид, но делал все медленно и осторожно. Вера Михайловна терпеливо ждала, понимая, что эта медлительность у Ванечки от болезни, а не от нежелания и щадящие движения его тоже выработаны болезнью.

Теперь она чувствовала себя хозяйкой в отделении, в какой-то мере ответственной за этих людей, взрослых и детей, мужчин и женщин, во всяком случае за их покой и удобство, за их быт и настроение.

Сейчас она видела клинику изнутри, знала ту часть ее жизни, о которой раньше, до своей работы здесь, и понятия не имела.

Вот хотя бы время. Оно для всех здесь разное. Для нянечек и сестер — одно, для врачей — другое, а для больных — третье. Сестрам и нянечкам его не хватает, они с ног сбиваются, чтобы все, что надо, сделать до обхода. А врачи не торопятся с операциями, держат людей месяцами. А больные, особенно те, кто еще ходить может, маются от безделья, места себе не находят, все изведутся, пока привыкнут к больничному времени.

У них время делится — Вера Михайловна однажды услышала такой разговор «от жратвы до жратвы, от процедуры до процедуры, от осмотра до осмотра». А у них, нянечек, — от уборки до уборки. Но это не точно, потому что в промежутке этом надо еще сделать уйму незаметных, может и нетрудных, но хлопотливых дел: помыть, подтереть, подмести, поправить, покормить, повернуть, подать, ответить, ободрить, да мало ли что еще.

И на все идут секунды, и минуты. Так минутка к минутке и набегает. Оглянешься, а уже врачи идут, обход начинается. Опомнишься, а уже сумерки, дежурство кончается, а еще с Сережей не поговорила.

Но больше всего Веру Михайловну удивило то, сколько людей участвует в операции. В операционный день клиника пустеет — все на операции. Кто где, но каждый занят одним, общим — тем человеком, что лежит в эти часы на операционном столе. Да и те, кто не занят, ведут себя по-иному, не как в обычные дни, вроде бы прислушиваются, вроде бы готовы по первому зову прийти на помощь. И все ловят весточки: «Как там? Жив ли? Все ли нормально?» А от сестер и нянечек больные эти едва уловимые весточки принимают. Нет, ни слова никто не говорит — это категорически запрещено в клинике, — но по жестам, по движению, по виду выходящих из операционного блока, по глазам их все всё понимают.

Хотя операционные и отделены от всех палат, все равно они связаны с клиникой. Забегали сестры, повезли аппаратуру, доставили кровь в ампулах — всё заметят, всё углядят. И уже шорох по палатам: «Видно, плохо. Затягивается дело. Бригаду для оживления вызвали».

Вера Михайловна дивилась первые дни: «Ну откуда они знают? Как догадываются?» А потом и сама кое-что замечать стала.

Санитарок было три на отделении и две операционных. Операционные работали особо, у них свой график, а отделенческие «скользили», то есть менялись дежурствами по времени. Сегодня Нюша днем, а Ниловна ночью, а Вера с утра заступает. А завтра Нюша ночью, Ниловна с утра, Вера днем. Вот таким ходом.

И еще одно открытие прямо-таки ошеломило Веру Михайловну. Кто самый главный в клинике? Вадим Николаевич Крылов — это само собой, а кто дальше? Кто следующий? Оказывается, они — нянечки, санитарки.

Оказывается, они не меньше всех других, не меньше даже самого профессора значат.

— Ну, не может этого быть, — не соглашалась Вера Михайловна. — Он же величина. Специалист с мировым именем. Волшебник.

— А вот и может, — возразила бойкая Нюшка. — Без нас он, ёксель-моксель, ни хрена не стоит.

Нюшка любила крепкие выражения и не стеснялась ни мужчин, ни женщин. Она косила на левый глаз, так что поначалу Вере Михайловне казалось, что Нюшка одновременно смотрит и на нее и на кого-то еще, кто стоит сзади. Вера Михайловна даже оборачивалась — нет ли кого?

— Ты возьми себе в голову, — объясняла Нюшка. — Больному-то уход нужен. Без уходу он так занавозится — ни на одну операцию не возьмут. А после операции — особый уход… Усекла? Так что держи хвост морковкой. Врачей-то вон, навалом, а нас?.. То-то!

А потом у Веры Михайловны с этой Нюшкой начался конфликт.

— Поди-ка сюда, — как-то позвала она и завела Веру Михайловну в «черную процедурную». — Ты вот что.

Ты чего явилась? Заработать? Ну так работай, как и мы. А то, ёксель-моксель, выпендриваешься. Из-за тебя и на нас, гляжу, коситься стали.

— Я вовсе не хочу вам неприятностей, — пыталась объяснить Вера Михайловна, — Я просто не могу иначе.

— Моги, — приказала Нюшка.

Вера Михайловна молча кивнула. Она была скована.

В клинике она оказалась в каком-то двойственном положении. Никто, во всяком случае санитарки, не знали, кто она и почему согласилась работать нянечкой. Ничего, разумеется, секретного в том, что она при ребенке и из-за него, из-за того, что он пролежит здесь долго, стала работать санитаркой, не было. Двойственность положения объяснялась другим, тем, что она учительница и скрывает это. Нет, она не стеснялась никакой грязной работы, но ей казалось, что если узнают, кто она на самом деле, к ней станут относиться по-другому и это нарушит естественные отношения с товарищами.

— Я вам хочу напомнить, — еще раз попросила она старшую сестру, уже после разговора с Нюшкой, — о нашем уговоре.

Старшая сестра, Таисия Васильевна, пошевелила тонкими губами, склонила голову, то есть подтвердила: все остается в силе.

— Ну вот, какого… ёксель-моксель, — снова набросилась на Веру Михайловну Нюшка. — Тебе шоколад всучают, а ты рожу воротишь…

Вера Михайловна была женщиной не робкого десятка, еще в детском доме научилась и себя и других защищать. Но тут отступала, безропотно принимала словесные удары.

Вторая санитарка, Ниловна, в отличие от Нюшки была тихой и доброй старушкой. Она ходила, чуть приволакивая левую ногу, старалась, но не все успевала сделать, и не все у нее получалось как надо. На нее бы, наверное, обижались и сердились, но она всегда улыбалась и никогда не возражала. Любые замечания выслушивала молча, с покаянным видом. Вере Михайловне было жаль ее, и она частенько доделывала то, что не успевала сделать Ниловна.

Нюшка и это заметила.

— Чего ты за ее елозишь? Ты бы, ёксель-моксель, больше около своего дитя была.

Однажды Нюшка умилилась и даже прониклась к Вере Михайловне некоторым уважением. Пришла она вечером, заглянула в детскую палату, а там необычная тишина. Вера Михайловна сказку читает. Тосковала она по учительской работе, по детишкам. Вот и решила хоть чем-то заняться таким, что напоминало бы ее любимое дело.

— Ну, ты… ёксель-моксель — только и сказала Нюшка, когда Вера Михайловна, пожелав ребятишкам спокойной ночи, вышла в коридор.

А в следующий раз Нюшка расплакалась. Вере Михайловне тяжелый больной из одиннадцатой палаты флакончик духов в кармашек сунул и яблоко преподнес.

Вера Михайловна, смущаясь, поблагодарила, обернулась — Нюшка смотрит через полуоткрытую дверь.

Вера Михайловна, не раздумывая, увлекла ее на лестничную площадку и передала этот подарок — духи и яблоко. И тут Нюшка заплакала.

— Думаешь, что… Думаешь, от хорошего со всем этим говном возишься? У меня их двое, и вот… — Она, не стесняясь, задрала подол — и показала ноги, перетянутые, как жгутами, надувшимися темно-синими венами.