— Ты обладаешь таким ловким мастерством перегружать предложения оскорблениями, — отзывается она, вытянув руку, чтобы поправить свой хвостик. — Это, должно быть, полезно, с твоей-то процветающей общественной жизнью и всё такое.

Я ударяю тростью по земле ещё раз, изучая её.

— Должно быть, приятно приставать к калеке.

Оливия закатывает глаза.

— Я тебя умоляю. Твоя нога искалечена намного меньше, чем душа.

Она и понятия не имеет, насколько права, и у меня нет намерения подпускать её достаточно близко, чтобы она могла это выведать. Мне хорошо удаётся закрываться от людей, отталкивая их от себя… вести себя как можно неприятнее, пока они не достигнут критической точки. Но с ней? Всё иначе. И дело не только в том, что я не сумею спугнуть её за три месяца из-за установленных отцом порядков. В меня закрадываются подозрения, что она из тех людей, которые могут распознать, что эта едкая враждебная обыденность вовсе не обычна. Эта девушка вполне может увидеть, что я действительно прогнил.

Это будет лучшим, что она сделает, вот только мне нужно отложить это прозрение на некоторое время. А точнее, на три месяца. Я не говорю, что собираюсь быть милым с ней. В мои намерения вовсе не входит обрушивать на её задницу всё своё дружелюбие. Но я сделаю всё необходимое, только бы не дать ей узнать, что внутри я мёртв больше, чем ей кажется возможным. Я сделаю всё, что потребуется, дабы убедиться, что малышка Лили получит лечение, которое ей необходимо.

Впрочем, я не буду сопровождать эту девчонку на её утренние «пробежки», и у меня не вызывает затруднений это слово.

— В спортзале есть беговая дорожка, — говорю я, продолжив идти по тропе.

— Есть? — переспрашивает она, приноравливаясь к моему шагу. — Говорят, ты им не пользуешься.

— Знаешь, — говорю, будто в самом деле сражённый. — Мне только что пришла в голову замечательная идея. Давай мы не будем разводить болтовню? Ты пойдёшь вперёд и вернёшься в дом со своей неподходящей обувью, а я продолжу ползти по этой тропинке в одиночестве. Идёт?

— Моя обувь очень даже подходит.

Я фыркаю.

— Брось. Где ты её взяла, в интернете?

Она мгновение молчит.

— У них были отличные отзывы.

— Уверен, так и есть. Наверняка их оставили люди, которым очень нравится розовый цвет.

— Что не так с этим цветом?

— Для губной помады? Ничего, — отвечаю я, хотя понятия не имею, почему продолжаю этот разговор. Отсутствие в нём яда кажется подозрительно нормальным.

— Дай угадаю, — произносит она. — Сто лет назад твоя команда старшей школы по лёгкой атлетике заняла второе место в штате, и ты всё ещё переживаешь былую славу?

— Сто лет назад? Так вот, сколько, по-твоему, мне лет? И, нет, я не занимался лёгкой атлетикой в старшей школе.

— Ты умудряешься и в двадцать четыре вести себя на сто.

Я щурюсь, глядя на неё:

— Шутка про трость?

— О, кстати, мы же можем минутку поговорить? — интересуется она, опустив взгляд на озадачивший её предмет. — Эта затея со змеёй — отсылка на твой пенис, верно?

Я спотыкаюсь. Эта девчонка выглядит, как ребёнок с плаката молодёжной церковной группы, и «пенис» — не то слово, к которому я себя готовил. Во всяком случае, не в этом контексте.

— Серьёзно? — спрашиваю я, раздражённый тем, что был пойман врасплох. Она не только вторгается в моё личное пространство и навязывает себя на прогулку, на которую явно не была приглашена, но и в моём прошлом копается, попрекая меня стариковским поведением, а теперь ещё роняет «член» в разговоре, будто мы погоду обсуждаем.

— Мне так кажется, — говорит она, пожимая плечами. — Это же змеиная голова, и то, как ты пользуешься тростью, держишь её в каком-то роде по соседству, ну… с твоей змеиной головкой. Думаю, это не может быть случайностью.

Сладчайший Иисус.

— Это трость. Я никак ей не пользуюсь и не держу её у… дерьмо. Забудь. Ты можешь, пожалуйста, просто пробежаться обратно домой? Твоя обувь Барби здесь испачкается.

Оливия пожимает плечами, но в противоположную сторону не двигается.

— Лично мне кажется, что тебе нужно было взять трость с ягуаром. Вот это было бы действительно круто.

Я хмурюсь.

— Питон крутой.

— Нет. Питон жуткий и неприличный. Не то что гладкая, сексуальная чёрная кошка, а? Это бы подняло твой коэффициент крутости.

На какое-то мгновение я почти говорю ей, что мне не нужна никакая помощь в поднятии коэффициента крутости. А затем я вспоминаю, что больше не являюсь Полом Лэнгдоном, зазнайкой из Бостона. Я изуродованная пародия из захолустного городка.

Я втягиваю прохладный утренний воздух, чтобы сдержаться и не выпустить отчаяние, застрявшее в горле, гневным рёвом. Если я позволю ей увидеть хотя бы кусочек того, что кроется у меня внутри, она сбежит обратно на Парк-Авеню. И, как бы это ни было заманчиво, она нужна здесь. По меньшей мере до тех пор, пока я не придумаю, как поступить со своей жизнью.

А пока я должен держать её так близко, чтобы у меня не возникало желания придушить её или толкнуть к ближайшему дереву и зацеловать до бесчувствия.

— Как давно ты бегаешь? — спрашиваю я, почти задохнувшись от глупости и никчёмности вопроса. Прошло так много времени с тех пор, как у меня был такой простой разговор, что это кажется одновременно и неестественным, и странно знакомым. Плюс ко всему, он держит мои мысли на расстоянии от того, что заполняет её розовую спортивную кофточку. Практичность подсказывает мне, что под ней у неё спортивный лифчик — наверняка розовый, — но это не мешает мне фантазировать о том, как выглядит Оливия в меньшем количестве нательного белья. Или, ещё лучше, вообще без ничего.

— Пробежки для меня своего рода новшество, — отвечает она, затягивая меня обратно в разговор.

— Я в шоке, — бормочу я.

— Ну, извини, я не Фло-Джо.

Я едва заметно улыбаюсь:

— Это единственная бегунья, которую ты знаешь?

— Возможно. Господи. Что тебя связывает с бегом? Я и не представляла, что отслеживание всяких мелочей будет частью моих рабочих обязательств, — говорит она раздражённым тоном, когда мы резко сворачиваем с тропинки, приближаясь к воде.

— Мне его недостаёт, — мой ответ прост и куда более красноречив, чем было рассчитано.

Часть меня ожидает, что она будет издеваться надо мной. Проинформирует меня, что в жизни есть более важные вещи, чем способность бегать, или же утешит меня, сказав, что есть много других вещей, какими я могу заниматься с таким же успехом.

Вместо этого она кивает, но не в сочувствии, а в быстром подтверждении моего заявления.

— Я начала бегать, чтобы спастись, — говорит она спустя несколько секунд тишины.

Я опускаю взгляд на её профиль, замечая, что у неё чуть вздёрнутый и милый носик.

— Спастись от чего?

Она оглядывается на меня, и на один заряжённый миг наши взгляды сталкиваются. Послание недвусмысленно: она расскажет мне свои секреты только тогда, когда я расскажу ей свои.

Чего никогда не произойдёт.

— Ты дышишь неправильно, — говорю я, отрывая взгляд от её глаз.

— С моим дыханием всё отлично.

— Нет, если ты хочешь бегать больше, чем три мили. Твоё дыхание слишком поверхностно. Тебе нужно вдыхать глубже. Задействуй диафрагму. И тебе нужно сделать так, чтобы вдохи совпадали с шагами. С твоим медленным темпом можно вдыхать на третьем или четвёртом шаге, а потом через столько же выдыхать.

— Слишком много алгоритмов для чего-то инстинктивного.

— Ты привыкнешь.

— Ладно, что ещё? — произносит она, раскинув руки. — Я кривоногая? У меня недостаточно высокий хвост?

— Просто начни с дыхания на первых парáх, — говорю я, начиная раздражаться, когда понимаю, как сильно хочу быть самим бегуном, а не тем, кто рассказывает кому-то ещё, как нужно правильно бежать.

— Конечно, тренер, — ворчит она.

— Итак, твоё внезапное родство с пробежками случайно не означает, что ты хочешь побыть в одиночестве?