— Кузьма Егорыч, теперь пошла? — крикнул парень деду, стоящему у мотора.

„Насос не берет воду“, — подумал Степан.

— Хрен она пойдет, — отозвался дед, подходя к парню. Он тоже был в сапогах, в кепке. — Совсем я замучился. Никудышный мотор. Доколе так будет, агроном?

— Скоро получим новый, — сказал парень.

Дед ухмыльнулся:

— Брешешь! Вот ты скажи, Игорь, почему моя Зойка сразу двоих телят принесла? Ну, скажи? По-научному поясни.

У ног парня забулькала вода. Мотор запыхтел и тут же стих.

— Не берет, Кузьма Егорыч. Жди, я пришлю Гришку Сердюка.

Дед махнул рукой.

— Механик твой здесь опять чарку тянет. Тунеядец он, твой механик, — дед задрал голову и увидел Степана. — Игорь, гляди, видать, к тебе гость!

Парень вылез на сушу, вытер о траву грязные сапоги.

— Доброе утро. Вы ко мне?

Степан улыбнулся:

— Речкой любуюсь… Так что ж, агроном, мотор не тянет, а механик прохлаждается?

Игорь вздохнул:

— Гнать его надо из колхоза, да жаль. Отец в бою погиб, до войны тут водокачкой заведовал. Мать давно умерла. Женили его, а он все равно пьет. Как вот с таким ладить?

Степан усмехнулся:

— Жалеешь? Одного уважил, а сотни страдают? Память о погибших — это по-нашему, по-сердечному, а только, будь жив его отец, наверное, не простил бы он сынку такого срама. — Степан встал: — Ну-ка, пойдем к мотору, я ведь тоже механик.

Вскоре мотор запыхтел, выбрасывая клубы дыма. Дед заулыбался, поглаживая седую бороду:

— Небось, ученый?

— Кумекаю, — сказал Степан, пучком травы вытирая руки.

— Ентот Гришка, механик — лодырь и пьянчужка. Ксюша, ват его, агронома мать, так Гришку стыдила, так стыдила, а ему — хоть кол на голове теши. Тебя бы к нам, ась?

У Степана кольнуло в груди: „Ксюша… Не она ли?

И парень-то такой же глазастый…“ Сдерживаясь, он спросил:

— А что агроном скажет?

Парень улыбнулся:

— Зарадуюсь. Вот только с жильем у нас туго. Правда, — у меня можно пожить. Хата свод, три комнаты, а нас двое — я да мама.

— Батя где? — спросил Степан.

Лицо парня потемнело.

— Нет бати. Война… — Игорь нахлобучил кепку. — Ну что, пойдете к нам механиком?

— Подумать надо.

Агроном попрощался и отправился в соседнюю бригаду. Степан задумчиво глядел ему вслед.

— А куда девался беленький домик, что стоял рядом с дубом? — спросил он.

— Агроном снес, домик-то ветхий был.

„Она, Ксюша!“ — убедился Степан. Он на миг закрыл глаза и увидел…

Вдоль речки цепочкой изгибались окопы. Степан устало водок на новую позицию пулемет. То там, то здесь падали бойцы. Рядом рвались снаряды, поднимая вверх пласты черной жирной земли. Припав к „максиму“, Степан остервенело давил на гашетки. Кто-то толкнул его в спину. Он оглянулся: ротный. Все лицо в копоти, только глаза блестят.

— Степа, давай „максима“ на мост, там фрицы засели.

Там, на мосту, совсем рядом взметнулось пламя.

Взрывной волной Степана отбросило в реку…

Очнулся ночью. Пахло сыростью. Было тихо, только в речке квакали лягушки. Он лежал на спине в окопе и видел клочок неба. Ярко горели звезды. Степан приподнялся на локтях. Солдат, лежавший рядом, удивился:

— Гляди, вот бес живучий! Может, ведро, а то и два воды из тебя выкачали. А до смерти не напился. Да, знаешь, тут к тебе девка прибегала. Глаза, что твои пятаки…

Степан высунулся из Окопа. Беленькая хата стояла на месте. „Уцелела… Значит, и Ксюша там“, — подумал он.

Подошел ротный.

— Жив, Степа? Ну, порядок, стало быть. Приказ есть — завтра на рассвете сменить позиции.

Уже светало, когда Степан постучал в окно.

— Ксюша, это я, открой.

Дверь открылась, и на пороге Степан спросил:

— Ты одна?

— Маманя ушла к сестре…

Платье на девушке было все в глине — в, погребе во время обстрела пряталась.

Они присели рядышком на скамье. Степан ласково тронул ее косы.

— Прогоним мы фрица, Ксюша. Теперь ему драпать до самого Берлина. И мы вот на рассвете выступаем…

Где-то у речки глухо рванула мина, потом затрещал пулемет.

— Боюсь я, Степа… — Она прижалась к Степану, и он услышал, как бьется ее сердце.

— Дуреха…

— Напишешь мне, Степа? — тихо спросила она.

— Будешь ждать?

— Буду. Думаешь, веры во мне нету?

Он прижал ее к себе.

На рассвете вернулся в окопы.

С тех пор прошло двадцать три года. Степан грустно смотрел на кряжистый дуб. Постарел, а все-таки сила в нем есть.

Вмиг разлетелась по хутору весть о том, что на колхозном собрании будут решать судьбу Гришки Сердюка. В клуб набилось полно народу. До слуха Степана долетали фразы:

— Жаль парня, батька-то его героем был. Сирота…

— А все одно — гнать пьяницу из колхоза надо.

— Кого берут на его место? Наш иль из района прислали?

— Может, еще похуже Гришки…

Степану было неловко, но когда за столом президиума появились агроном и другие члены правления, он успокоился. Ему даже показалось, что Игорь ободряюще подмигнул.

— Товарищи, — начал агроном. — Председатель колхоза задержался, в районе, но собрание откладывать не будем. Насолил нам механик, дело людское страдает…

Игорь напомнил о выходках Сердюка. Утопил механик в стакане водки свою совесть, и на его должность надо поставить дельного человека.

С места поднялась Лукерья, Гришкина тетка.

— Ты что же, агроном, парня губишь? Кто в хуторе не пьет, ну-ка, скажи?

Игорь не растерялся:

— Кто не пьет? Да многие. Вот хотя бы меня взять. Лукерья взвизгнула:

— Ишь, честный нашелся! Ты вот скажи, от кого тебя мать родила? И отца-то своего не знаешь!

Игорь, густо покраснев, молчал. Степану вдруг захотелось встать и крикнуть во весь голос: „Мой это сын, мой!“

Механик поднялся. Теперь Степан мог разглядеть парня. Вот он тряхнул копной волос, сказал:

— Пить больше не буду. Поверьте, ну? — И сел.

Голос его прозвучал так жалобно, что кто-то в заднем ряду выкрикнул: „Простить надо!“ Но агроном возразил:

— А сколько можно прощать? Ведь уже не одно собрание было. Разве ж тогда не обещал он зелья больше не трогать?

— А кто на его место идет? — спросил кто-то. Агроном указал на Степана. Тот поднялся, и в зале сразу стало тихо.

— Вот его рекомендуем.

На Степана смотрели десятки любопытных глаз, и ему было не по себе. Но вот раздался звонкий голос:

— Семью привез?

— Нет, — сказал Степан, чувствуя, как колотится в груди сердце.

— Не нужны нам кочевники! — выкрикнула Лукерья.

— У нас такие были. Семья в городе, а он тут — только бы субботы дождаться.

— Ты скажи ей, — кивнул Степану дед с водокачки. Степан выпрямился.

— Скажу, — он потер вспотевший лоб — Нет у меня семьи. И не было.

— А чего ты к нам-то? В хуторе небось есть кто? — спросил мужской голос.

Степан ответил тихо, потупив взгляд:

— Места ваши знакомы. Воевал тут…

Расходились поздно вечером. На дворе спала духота, подул ветер, и вот уже забарабанил дождь по крышам хуторских домиков. Промокшего Степана агроном пригласил заночевать у него.

— Поживите пока у нас. А потом жилье подыщем, — сказал Игорь, открыв двери в комнату.

Пока агроном готовил на стол, Степан наблюдал за ним и думал: „Вырос ты, Игорек, орлом стал. А что я твой отец, и знать не знаешь…“

Сели ужинать, Игорь достал из буфета бутылку водки и, словно извиняясь, сказал:

— Припас к Первомаю, и вот до сих пор стоит. Сам я не пью, мать тоже, а гостей у нас давно не было… Вы, Степан Ильич, не верьте Лукерье, что безотцовщина я. Мама, у меня не такая… Батько на фронте погиб.

„Живой я, Игорек, живой!“ — чуть было не крикнул Степан, но сдержался.

Выпили.

— Ешьте, Степан Ильич, на овощи нажимайте. Их у нас сотни гектаров, а вот напоить водой вдосталь не можем. Трубы варить надо.

— Это поправимо, сынок.

После второй Степан закурил, спросил:

— Мать-то где?