Тем временем к состязаниям готовились колесницы. Издалека Корабельный Нос напоминал растревоженный муравейник. Двое обнаженных рабов, взявшись за дышло, катили за собой богато изукрашенную, сверкающую медными поручнями колесницу. Чей-то возничий нес на голове аккуратно уложенную упряжь, и длинный, витой бич, брошенный через плечо, волочился далека сзади, извиваясь, словно гадючий хвост. Другой возница на пару с помощником гонял по кругу заартачившегося жеребца, а жеребец, наливая кровью глаза и бешено всхрапывая, вставал на дыбы или рвал в сторону. Некоторые хозяева самолично участвовали в подготовке своей колесницы к бегам. Они отличались от остальных богатой одеждой и благородством осанки, их голоса звучали тверже, походка уверенней, но приказы, которые они отдавали, их возницы выполняли по-своему. Рабы, приставленные к лошадям, тоже покорно склоняли головы и ели хозяина глазами, но делали то, на что указывал возница, а хозяину лишь докладывали об исполнении.

Возле стойл показалась суетливая фигура Дамасия. Как и прочие хозяева колесниц, он был богато одет, на его ногах рдели пурпуром красные сандалии, роскошный гиматий был небрежно обернут вокруг плеча. Дамасий явно кого-то разыскивал, заглядывал по очереди в каждое стойло. Там, меж коней, заметив чью-то спину, он терпеливо ждал, пока тот не обернет к нему свое бородатое лицо. Увы, не то! Дамасий с поспешностью отводил глаза в сторону и шел дальше.

На земляной насыпи, напротив дальней меты, обозначающей место поворота, стоял Ужас Коней, или Тараксипп. В Олимпии он имел вид круглого, ничем не примечательного жертвенника. Но когда колесницы проносились мимо, коней без видимой причины охватывал сильный страх, они приходили в смятение, колесницы сталкивались, опрокидывались, калечили возниц.

К этому жертвеннику, сильно прихрамывая на своей деревяшке, приближался седовласый возница по имени Превген, один из тех, кому предстояло участвовать сегодня в состязаниях колесниц. Бронзовое от солнца лицо его было сосредоточенно, он остановился и долго стоял так перед Тараксиппом с опущенными руками. Затем медленно и осторожно опустился на колено, неловко отставляя правую ногу с деревяшкой в сторону. Левой, вытянутой рукой он коснулся собственного колена, а правую положил на грудь к горлу, что у греков означало мольбу.

— Тараксипп,— хрипловатый голос Превгена прозвучал глухо и строго.— Отцом твоим тебя заклинаю... Ты тоже был возничим когда-то. Не вреди мне. Не пугай коней. Ход не сбивай. Что тебе пользы в том? Ты слышишь? Здесь из-за тебя я уже потерял ногу. Доколе можно? Оставь в покое меня.

Возничий Превген опустил седую голову на грудь и так стоял неподвижно, словно ожидая ответа. Потом неторопливо, ибо боги и герои не любят, когда к ним обращаются всуе, он вытащил из-за пояса нарядный арапник и возложил к подножию жертвенника.

— Прими это.

Опираясь руками оземь, возница неловко поднялся с колен и двинулся прочь.

Много разных мнений существовало о Тараксиппе. Одни считали, что это место — могила местного уроженца Оления, превосходного наездника. По его имени также названа в Элиде Оленийская скала. Другие, что это могила Дамеона, сына Флиунта, участвовавшего с Гераклом в походе против Авгия и элейцев. Сам он и его конь были убиты тогда, согласно преданию, Ктеатом, сыном Актора, и могила эта является одновременно могилой для Дамеона и для его коня.

Говорили также, что в этом месте Пелопс насыпал пустой погребальный холм в честь Миртила и приносил жертвы ему, надеясь смягчить гнев царского возничего за убийство. Он и назвал его Тараксиппом, Ужасом Коней, потому что, благодаря хитрости Миртила, кобылы Эномая в этом месте испугались и понесли. По другим рассказам, сам Эномай приносит несчастье едущим на лошадях по дромосу. Но далеко не все разделяли и это мнение, а подобное обвинение возводили на Алкафа, сына Порфаона, убитого Эномаем за его сватовство к Гипподамии и погребенного здесь. Алкаф, утверждали они, не имел счастья на дромосе и поэтому стал злобным по отношению к наездникам, злым роком.

Известно также мнение некоего египтянина, служителя при оракуле Аммона в Ливии. По его утверждению, Пелопс получил от фивянина Амфиона какую-то вещь, чудодейственного свойства, и зарыл ее в том месте, где ныне Тараксипп, и от того, что там было зарыто, испугались лошади у Эномая и перевернули колесницу. С тех пор они пугались у всех. Этот египтянин утверждал, что Амфион, как и фракийский Орфей, был могучим магом, и что на песни к Орфею сходились дикие звери, а к Амфиону — камни, из которых он воздвиг стены Фив. Поэтому Тараксипп — дело рук Амфиона.

Однако большинство из тех, кто рассказывал про Тараксиппа, считали это прозвищем Посейдона Гиппия, Конника, потому что на гипподроме в Истме тоже имеется Тараксипп и тоже наводит на коней страх, а в Немее, в Аргосской области, никогда не было героя, который вредил бы едущим, но скала, поднимающаяся у самого поворота ристалища, красного цвета, блестящая, как огонь, внушает страх лошадям, и значит, это общее свойство во всех подобных местах.

Но Тараксипп в Олимпии много зловреднее прочих и гораздо больше пугает лошадей. В этом мнении сходились все без исключения местные жители.

...С двумя жеребцами в поводу на территории Корабельного Носа появился Главк, молодой, но уже многоопытный возница. На нем, как и на остальных, надет тонкий, до пят, хитон, через плечо на перевязи — широкий нож и хлыст.

Многочисленные складки одежды изящно подчеркивали его гибкую, сухую фигуру. Главк заметил Дамасия, и лицо его сделалось угрюмым. Оглянувшись по сторонам, Дамасий с озабоченным видом поспешил ему наперерез и остановился, делая вид, как будто уступает дорогу.

— Наш уговор... Ты помнишь? Я плачу тебе шесть мин серебром... Две рабыни. Целых шесть мин,— скороговоркой зашептал Дамасий.— Мой возница, ты знаешь его... Ксенарх. Ты должен уступить.

Главк угрюмо кивнул и отвел глаза в сторону. Оба жеребца, гнедые, в белых чулках, с длинными эластичными бабками и шелковистой, короткой шерстью, словно во сне, проплыли перед Дамасием. Он с досадой и завистью проводил их взглядом и, расстроенный, отправился к стойлу, где Ксенарх и двое рабов запрягали его колесницу. Здесь Дамасий с наслаждением сорвал досаду на рабах.

— Бездельники! Дети свиньи и обезьяны... Они все еще копаются! Не-ет, они разорят меня... Что? Собака вонючая!

Дамасий поднял плеть, чтобы еще раз вытянуть безмолвного раба вдоль спины, но внезапно пыл у него прошел, и он с ворчанием обернулся к Ксенарху.

— Где пристяжные? Почему не ведут? — Он внезапно задумался и, вспоминая, с досадой пощелкал языком.— Ах, какие кони... Какие кони! Ливийцы, чистокровные ливийцы!

Ксенарх перебил его мысли.

— За пристяжными я послал, хозяин. Ведут.

Через два стойла от них из третьего вышел возница и взялся подвязывать своему жеребцу хвост под самую репицу. На голове возницы жгутом был стянут белый платок; длинный, крючковатый нос, крепкие челюсти делали его похожим на хищника.

Дамасий тотчас дернул Ксенарха к себе и ткнул в сторону возницы арапником.

— Ты знаешь, кто эта разбойная рожа? Это Кревга, трижды будь проклят он и его семя. Он режет нос, вот так... перед самой метой,— Дамасий изобразил на руках, как одна колесница режет нос другой.— Колесо в столб и все. Конец. Стереги, не дай обойти на повороте, иначе, о боги! — он закатил глаза.— Иначе конец. Я видел не раз...

— Я знаю Кревгу, хозяин,— не слишком учтиво перебил Ксенарх и повернулся к нему спиной.

Со стороны конюшен показались двое рабов с пристяжными. Ксенарх издали взглянул на них, но внезапно, нахмурив брови, двинулся навстречу. Один из жеребцов явно прихрамывал. Дамасий, еще не понимая толком, в чем дело, поспешил следом. Но возле жеребцов хромота сразу же бросилась ему в глаза. Он с воплями оттолкнул Ксенарха, ударил наотмашь раба и сам, напрягаясь, потянул жеребца за недоуздок, пытаясь разглядеть, на какую ногу жеребец хромает.

— Собаки, дети шакалов, я выколю вам глаза! Всем, всем! Подлецы, что они со мной делают?.. Левая пристяжная, лучший мой жеребец, о боги, охромела!