— Хорошо.

— Марьянушка, пособи-ка мне ящик поднять. — Это аптекарша Фая.

— Марьянка, я не успела инструменты простерилизовать, ты сама это сделаешь, ладно? — Это Наташа Глызина на перевязке.

— Марьяна, постирай заодно и мою гимнастерку. — Это Кирка Дубравин.

— Марьяна, я вчера должна была сдать ведомость, а свет погас, ты мне сейчас посчитаешь, а я запишу. — Это я с комсомольскими взносами.

Марьяну у нас зовут «Скорая помощь».

Сейчас я с нежностью гляжу на Марьяну, на ее огрубевшие, распухшие руки с обломанными ногтями. На те самые руки, какими она играла нам перед отъездом на фронт Равеля и Баха.

Марьяна незаметно кивает на Женьку. И только тут я замечаю, что Женька не ест. Она давно отодвинула от себя кружку и надгрызенный черный сухарь.

— Ты чего не ешь?

— Так. Ничего.

Она хмурая, мрачная, сидит, не снимая шинели и шапки.

Оглянувшись на Женьку и перестав хлебать, Марьяна что-то ищет на столе глазами, потом переводит взгляд на меня.

— Тебе чего? Соли?

— Нет. Нет… — говорит Марьяна. — Водочки. Нет ли водочки, часом?

— Есть. Дать?

— Дай.

Я наливаю немного в ту самую кружку, из которой они ели суп. Марьяна поднимает кружку, смотрит куда-то в сторону, на огонь, потом залпом, единым дыханием выпивает и приказывает мне снова:

— Еще!

— Да ты что? — спрашиваю я. — Смотри, захмелеешь!

— Налей, — коротко говорит она.

Я опять наливаю.

Марьяна ест сухарь с салом, потом вытирает ладони о ватные брюки и опять тянется к термосу с водкой.

— Тебе налить? — спрашивает она у меня.

— Нет. Я на дежурстве.

— Видит бог, как ты сопротивлялась! — спокойно говорит Марьяна и наливает мне в кружку. Другую кружку она пододвигает Женьке. — Пейте, девчонки, — говорит негромко она. — И почтим его память… вставанием!

Я искоса бросаю на Женьку изучающий взгляд:

— Неужели?! Нет… не может быть!.. Валька Рештак?.. Да?!

— Да, — не поднимая головы, отвечает Марьяна.

— Когда?

— Сегодня.

Женька мрачно пьет. Тыльной стороной руки вытирает губы. Потом лезет в карман за махоркой, долго крутит из обрывка газеты козью ножку, прикуривает, запалив на углях смолистую ветку. Узкие, словно стрелы, ее темные брови угрюмо сдвинуты.

— Мы, собственно, из-за него и задержались, — объясняет Марьяна. От выпитой водки она раскраснелась, глаза подернулись дымкой хмеля. Но даже и такая, замерзшая, грязная, я вижу: она удивительно хороша, наша «Скорая помощь».

— Мы приехали в полк, а там… Вальку хоронят!

Мне все еще странно: Валька Рештак — и убит?!

Валька Шуточка. Так его прозвали у нас в медсанбате. Это он нам говорил, когда на коне верхом приезжал по воскресеньям: «Шуточки, тридцать верст киселя хлебать из-за ваших хорошеньких глаз!»

Там, в заснеженных предгорьях Урала, куда переехала наша дивизия после Старой Елани, мы жили в рабочем поселке, а полки расселились в огромном лесу, в больших, на сто — двести человек, глубоких землянках с дощатыми нарами в два этажа. В этих землянках вместе с бойцами жили и взводные, ротные и батальонные командиры. Только для штаба полка был построен маленький рубленый домик — избушка из русской сказки: в три окна, с мохнатой от дыма трубой. Он почти до самых карнизов был засыпан сугробами. По вечерам издалека можно было видеть в этих окнах тусклый красный огонь: заседают. Опять заседают! Опять все решают, как лучше идти воевать.

В таком домике жил у себя в полку и Дмитрий Иванович Шубаров. Он тоже по воскресеньям приезжал в медсанбат, но никогда не заходил к нам в казармы. Впрочем, я его и не звала. Обычно мы с ним и с Марьяной уходили в открытое снежное поле, и там он учил нас, как надо садиться на лошадь, в скрипучее кожаное седло, как брать препятствия на полном скаку и класть лошадь на снег так, чтобы можно было, укрывшись за нею, стрелять. Для этого он специально приводил с собой запасную заседланную гнедую кобылу Железнова.

Иногда мы съезжались все вместе где-нибудь на кургане: я с Марьяной и Женька с бегущим у стремени Валькою Рештаком. Тогда Дмитрий Иванович отворачивался, становился спиною к ветру и закуривал, грелся, пряча цигарку в рукав. Остроконечный буденновский его шлем, весь заиндевевший от дыхания, в такие минуты мне издали казался странным, нахохлившимся птенцом.

Шубаров знал, что Женька почему-то его не любит. Он и сам, в свою очередь, ее не любил, называя: «Ну, эта… твое черноглазое чудо». И вот он убит, комиссар Дмитрий Иванович Шубаров. И Валька Рештак тоже убит.

«Шуточки, до самой Москвы отступали! А как мы теперь пойдем наступать? — спрашивал Валька у нас у входа в казарму там, на Урале. — Что ж, фашисты нам эту землю даром теперь отдадут?..»

Да, Валя, землю даром не отдают. За нее кровь проливают. Ты прав. Это так…

Мы все трое молчим.

С каждым новым потерянным человеком, мне кажется, мы теряем и частицу себя. Мы становимся очень жестокими и не плачем, услышав о смерти товарища.

Марьяна рассказывает, жуя черствый сухарь:

— Вышел на наблюдательный пункт. Он готовил атаку одной высотки. И — снайпер с дерева. Прямо в голову.

Потом она смотрит на часы на руке: уже ночь. Очень поздно. Пора отдохнуть.

— Пойдем, Женя, подремлем. Пока можно. А то опять ехать. Хорошее дело, да только бы выспаться!

— Что ж, пойдем! Я сейчас. — Женька гасит докуренную до самых ногтей самокрутку.

Но полог в тамбуре уже приподнялся, загремел под чьей-то рукой. Кто-то затоптался у входа, сбивая с валенок снег. В дверь пролезла сначала белая, в рыхлом, свежем снегу мохнатая шапка, затем плечи, спина.

— Эк запуржило, в недобрый-то час!

В огромных, не по росту, валенках комиссар батальона Коля Гурьянов с порога весело улыбнулся нам, сверкая крепкими, с перламутровым блеском зубами. Он большой, чисто вымытый, жизнерадостный.

— Ну вот, — сказал Коля. — Хорошо, я вас всех сразу застал.

Коля искренне радуется своей удаче. А нам не до радости, когда он, не вдаваясь в подробности, приказывает:

— Мамонова, остаешься с тяжелыми ранеными до прибытия санитарных автобусов! Углянцева и Попова, собирайтесь! Грузите всех, кого можно увезти. — Коля обращается ко мне: — А где твой прямой, непосредственный начальник? Куда ты его задевала?

Гурьянов любит подшутить над Федором Марчиком, иной раз довольно зло. И я на его шутку охотно всегда откликаюсь.

— Мой прямой, но посредственный начальник? — не задумываясь, отвечаю я, — А откуда я знаю, где он? Наверное, пошел куда-нибудь спать, где никто не мешает. Он же мне не докладывает!

— Разыщи — и срочно ко мне! Или нет… Пусть сразу бежит на дорогу и весь порожняк, идущий из полков в ДОП[5], заворачивает сюда, к палаткам, за ранеными… Собирайтесь скорее!

Глава третья

Снег, снег, снег…

Снег на лошадиных трупах — это здесь, на развилке дорог, доваторцы наскочили на вражеский пулемет. Снег на низких толстых ветвях кустарника. Снег на каске стоящего у въезда на территорию медсанбата зазябшего часового. Островерхие крыши палаток тоже в снегу. Он лежит на краях брезентовых скатов, завиваясь под ветром в петушиные гребни.

Над палаточным городком высоченные старые ели: они грубы, лохматы, в коросте лишайников. Каждая хвойная ветвь похожа на хвост пушистого зверя.

Днем и ночью под пологом этих старых, пригнувшихся под тяжестью снега разлапистых елей постукивает движок. Днем и ночью горят над операционными столами зеркальные конические рефлекторы. Санитары, сгибаясь и разгибаясь и переступая от тяжести на месте ногами, вносят и выносят на носилках раненых. Где-то у въезда сигналит машина. Пахнет пролитым в снег бензином, смолистой щепой.

Я не знаю, сколько дней или лет мы здесь живем, в этом лесу. Для нас времени не существует. Где-то там, во вселенной, летят миры, Земля поворачивается своими шершавыми боками: то белым, то зеленым, то голубым, подставляет их солнцу. Где-то спят люди в своих тихих, мирных домах, рядом с женами, в теплых постелях. Где-то шумят залитые блеском огней и реклам большие, яркие города.