Он не знал, что и это придется терять.

Плотно слившись в единое целое, конь и всадник двигались неторопливо, каждый думая о своем. Под копытами Ястреба на дороге чуть похрустывали мелкие острые камни: это был еще город.

Вскоре Петряков миновал большое колхозное поле картофеля, еще не убранное, и свернул с шоссе на лесную тропу. Здесь была уже глухомань, бурелом. Лес тянулся на многие километры.

Ястреб фыркнул, наткнувшись мордой на низкие влажные ветки кустарника: там что-то коротко зашелестело. Может, вышел на ночную охоту еж, может, просто сорвался с ветки сухой лист, но конь вдруг вздрогнул всем телом и пошел как-то нервно, сторожко, заносясь правым боком. Петряков дернул поводья.

— Но, балуй! — крикнул он и занес плеть, чтобы ударить. Но не ударил.

Он любил это рыжее существо с белой челкой и в белых чулках, с длинной гривой. С ним легко было молчать, легко разговаривать, даже грустить. В такие минуты лошадь становилась особенно чуткой.

Иван Григорьевич ехал ночными опушками леса. Где-то близко темнела река. Дыхание ее ощущалось в терпком запахе ила, лягушек и лиственного гнилья. Сейчас будет дамба, обсаженная длинноствольными серебристыми тополями. Потом крутой спуск к реке и грубо сколоченный саперами мост. За ним, сразу же наизволок, — землянки второго стрелкового полка. Там, в санчасти, Петряков должен взять свои вещи и проститься с друзьями, чтобы завтра уже, на рассвете, быть в городе.

Да, недолго он пожил здесь. Не пришлось…

Всего два часа назад Ивана Григорьевича с нарочным вызвали в штаб дивизии к генералу Осипу Федоровичу Маковцу, человеку суровому и недоступному, — и разговор был коротким. Пришлось подчиниться приказу.

Теперь он возвращался в полк лишь затем, чтобы взять вещи и продовольственный и вещевой аттестаты.

Ястреб хрустнул срубленной веткой, тихонько, обрадованно заржал. Ветер прошел по верхушкам деревьев, донес запах полковой походной кухни: смолистого дымка от углей, пригорелой гречневой каши. Меж сосновых стволов мелькнул синеватый луч штабного фонарика.

— Стой! Кто идет?

— Свои…

Петряков усмехнулся: здесь уже было теперь не свое, здесь теперь все было чужое.

Иван Григорьевич бросил поводья дневальному и, откинув брезентовый полог в дверях, вошел в штабную землянку.

Они не ужинали. Ждали его. На столе стояли тарелки, миски, щербатые чарки из литого стекла, солонка и хлеб, нарезанный большими ломтями. Тускло светил фонарь, подвешенный над столом на помятом крюке. В приземистой печке из заржавленного гофрированного железа потрескивали березовые дрова.

Заслышав прихрамывающие шаги Петрякова, командир полка майор Матвей Железнов порывисто обернулся, сощурился. Это был высокий, богатырского сложения человек, стриженный ежиком, темноглазый, с неожиданно нежной, застенчивой улыбкой на смуглом массивном лице. Туго перетянутый ремнями, широкоплечий и ловкий, Матвей был бы очень красив, не отяжеляй его профиля квадратный подбородок. Мохнатые, кустистые брови, нависая над глазами, придавали его лицу угрюмость, даже свирепость.

Железнов выжидающе молчал.

Комиссар полка Дмитрий Иванович Шубаров лежал на нарах, подложив под голову руку, и читал вслух. Заметив, что вошел Петряков, Дмитрий Иванович отложил в сторону книгу. Ладонью пригладил белокурый хохолок на затылке.

— A-а, это ты, эскулап? Ну как, хорошо прогулялся? — спросил он, подмигивая. — Все нормально?

— Да, — сказал Петряков. — Прогулялся. Все нормально.

Иван Григорьевич швырнул на нары планшет и фуражку, грузно рухнул за стол, уткнул лицо в ладони. Долго сидел неподвижно.

Всю дорогу он думал об этой минуте и не предполагал, что расставание будет еще тяжелей. Так близко, как с этими двумя, он ни с кем еще не сживался, даже в том своем первом полку.

— Что случилось, Иван? Говори, не томи…

Петряков наконец поднял голову, протер пальцами воспаленные от напряжения, сухие глаза. Помедлив, ответил:

— Ну вот… Ухожу от вас. Все… Неужели не ясно?

— Та-а-ак… — озадаченно протянул Железнов, и на его освещенном отблесками пламени смуглом лице обозначились резкие складки, — Та-ак, — повторил он сурово. — И куда же… ежели не секрет?

— Медсанбат принимать! — Голос Петрякова зазвучал с неожиданной обидой, — На рассвете быть там…

Матвей Железнов дернулся как от боли, крякнул. Крупной сильной рукой грохнул по столу так, что солонка подпрыгнула на месте. Вскочил, сердито зашагал, заметался на «пятачке» между нарами и печкой, расшвыривая по пути ногой табуреты.

— На рассвете быть там. Ишь как быстро! — заговорил он со сдержанной силой, — А мне-то тут как жить? Мне-то с кем идти воевать? Они обо мне там помнят иль нет?! Я им кто? Вчера начальника штаба взяли, сегодня тебя. Это что еще за манера: боевые, проверенные кадры в тыл перекачивать. Нашли тоже метод… дивизию комплектовать!

Шубаров спокойно обернулся к Железнову:

— Слушай, Мотя. Он прав: приказ есть приказ.

— A-а, не трожь меня! — отстранился Матвей. — Тоже ангел-хранитель! Я знаю, что говорю. Мне, мне воевать! — Железнов гневно отмахнулся от комиссара.

Но, потоптавшись и взглянув Мите в лицо, снова сел за стол, молча стал рассматривать свой огромный, с курчавыми рыжими волосками кулак. Так же быстро, как вспыхнул, он вдруг успокоился, выжидающе кашлянул. Дотянулся до фляги, разлил по чаркам водку и, пододвинув каждому, сухо, все еще сердясь, сказал:

— Ну, на то… воля божия — и Осипа Федоровича Маковца. Будем здоровы!

Они в мрачном молчании выпили.

Красноармеец принес с кухни закопченный котелок с дымящейся разварной картошкой, миску малосольных огурцов в укропе, в листьях черной смородины и разрезанный полосатый арбуз. В землянке сразу остро запахло морозцем.

Выплевывая арбузные семечки в тарелку, Железнов покосился на Петрякова и вдруг обнажил в недоброй усмешке свои крепкие ровные зубы:

— Ну, а ты небось рад, что вырвался? А?

— Ну, ты это брось! — спокойно ответил Иван Григорьевич. — А то ведь я могу…

— Ну что? Что ты можешь?! — оживился Матвей.

Разглядывая Петрякова из-под нависших бровей в упор, как будто увидев его впервые, он вдруг мрачно и горестно улыбнулся. Голос его зазвучал с неожиданной нежностью:

— А ведь я о нас с тобой, Ваня, знаешь, какую думку-то думал? Эх!.. Не сбылось… А ведь хочешь небось знать, чего я ждал от тебя? А? — Железнов рассмеялся каким-то несвойственным ему заискивающим смешком, — ну, сказать или же не сказать? — спросил он, осторожно изучая выражение лица Петрякова. Тихо произнес, как бы про себя и не глядя на Ивана Григорьевича: — Я ведь так запланировал, чтобы и лишку не мучиться… Как другу небось… Э-эх, Ваня! Лишил меня… Зачем легкой смерти лишил?! — Он снова хватил по столу кулаком.

— Хватит! Будет тебе! — спокойно заметил Шубаров.

Но, щурясь острыми голубыми глазами на желтый, прыгающий в печке огонь, он и сам на мгновение застыл, погруженный в раздумье. Как будто и перед ним, обдав вечным мертвенным холодом, промелькнуло какое-то странное, слепящее душу видение; пронеслось — и исчезло. Он резко тряхнул головой, отгоняя его от себя.

— Какая-то ерунда у тебя нынче в башке, Матвей! Для того он и существует, медсанбат, чтобы раненых принимать.

— Да я не о том… — Железнов вздохнул. — Эх, Иван, — обратился он к Петрякову, — все! Кончилась наша дружба…

— За дружбу! — сказал Шубаров и поднял чарку.

Стекло скупо звякнуло о стекло.

Петряков выпил, повертел чарку в руках. В старинной, хорошо отшлифованной грани отсвечивали огоньки.

Он больше Моти и Мити знал об этой войне. И о жизни, и о смерти. Он-то знает, что нет ее, легкой смерти. Ни для кого. И даже для самого лучшего друга. А есть та, какая придется. Может быть, что и в муках. И никто не в силах эту муку прервать прежде времени, отвести.

Он долго сидел задумавшись, молча. Потом медленно, не торопясь раскурил свою трубку.