Мы с уткой, хотя в душе и соглашались с этими печальными выводами, но в то же время всячески пытались убедить, что все обстоит не так уж трагично, потому что, попав в руки людей вместе с мертвой акулой, попугай мог быть извлечен еще живым из своей плавающей темницы.

— Ну что ж, — сказала гринда, выслушав мои доводы, — если бы мы знали, где находится та девушка, в руки которой попал труп акулы, мы бы, разыскав ее, узнали бы о судьбе моего дорогого сивохвостика.

— Узнаем, — обнадеживающе произнесла утка. — Еще не было случая, чтобы «Главгусьсправка» не ответила на мой запрос. Клянусь мякишем черствого ржаного хлеба, не пройдет и трех лет, как мы получим ответ на все интересующие нас вопросы!

Столь категорическое заверение не могло не подбодрить приунывшую было звезду Индийского океана.

В тот же день, после небольшого отдыха, я был приглашен гриндой в ее подводную пещеру, чтобы сразу же, не теряя времени, начать изучение человеческого языка.

При этом она предупредила, что берется выучить меня только пониманию этого языка. Научить же меня говорить, как люди, гринда отказалась, поскольку, за редким исключением, дельфины не могут произносить человеческие слова. Так уж устроена их гортань.

— Только считанное количество дельфинов, — сказала гринда, — могут разговаривать с людьми. Но научиться понимать человеческую речь в состоянии все мыслящие морские животные, за исключением глупых от рождения морских котов и толстокожих кашалотов.

Не желая мешать нашей интересной беседе, утка тепло попрощалась со мной и с гриндой, обещав обязательно появиться сразу же, как только получит сведения о местонахождении Лиды Катушкиной и попугая Адвентиста.

Хотя гринда была очень высокого мнения о моих умственных способностях, она все же для ускорения обучения предложила сокращенную программу.

— Я уверена, — сказала она, — что такой редкий ум, как ваш, в состоянии осилить все, что знаю я сама, но начать следует с главного. Мой мудрый попугай рассуждал точно так же. Прежде всего он обучил меня пониманию языка людей, живущих в Европе. На это, если вы проявите усердие, нам понадобится всего два года… У людей, как рассказывал мне Адвентист, эта же учебная программа рассчитана на пять лет.

На мой вопрос, чем это объяснить, гринда ответила не совсем уверенно:

— Видите ли, в отличие от дельфинов люди заняты множеством всяких дел… Нужных и ненужных. Хороших и плохих. У них остается мало времени для учения.

С такой преподавательницей, как гринда, мне все казалось сущими пустяками.

Я даже считал, что мог бы, пожалуй, вопреки предупреждению гринды, и сам научиться произносить человеческие слова.

— Ну что ж, попробуйте, — снисходительно сказала гринда. — Вундеркинды бывают не только среди людей… Я, например, лично знала одного крокодила, который, будучи шестидесятилетним подростком, научился выть белугой и пускал фонтаны не хуже любого кита.

И я попробовал! Но что это был за позор! Я не знал, куда деться от стыда. Зато преподавательница моя смеялась так громко и долго, что, услышав раскаты ее выразительного смеха, все обитатели Индийского океана, кроме вечно мрачных акул, тоже начали хохотать, хотя и не знали, в чем, собственно, дело.

А дело было вот в чем. Мы повторяли английские глаголы, — точнее сказать, повторяла гринда, а я, в доказательство того, что понимаю значение слов, переводил их на дельфиний.

Особенно легким мне показался пример, когда существительное становится глаголом. Water — по-английски — вода, а если к этому слову прибавить две буквы to, получается — набирать воду.

Гринда в своих уроках всегда пользовалась близкими мне понятиями.

Тут-то и произошел конфуз. Я открыл рот, надеясь произнести «water», а вышло у меня что-то вроде «брамбр». Как же не смеяться?

Я понял тогда, почему так высоко ценили люди редкие способности моего покойного отца. И еще большим почтением проникся к своей преподавательнице, которая, как я узнал значительно позже, настолько преуспела в человеческих языках, что читала лекции по фонетике английского языка, и для нее была специально сшита докторская мантия из непромокаемого материала.

«О, наивный, самоуверенный дельфин!» — корил я себя в тот день, когда, усомнившись в правоте слов блистающей мудростью гринды, решил, что способен разговаривать, как человек.

Но и это в конце концов пошло мне на пользу. Отныне я уже более трезво оценивал свои возможности и куда с большим старанием, чем прежде, готовил уроки.

А вскоре был виден результат учебы. Не прошло и года, как я безошибочно понимал значение многих часто употребляемых человеческих слов.

Наибольшие успехи появились у меня тогда, когда с английского мы перешли на русский.

В награду за усердие гринда каждый раз по окончании занятий читала стихи, сочиненные несчастным попугаем. От одного воспоминания об этой легендарной птице меня охватывало горестное раздумье. Боясь расплакаться, я просил прервать чтение и уплывал куда-нибудь ближе к берегу. Здесь, оставаясь один, я жадно втягивал в себя свежий воздух и нетерпеливо поглядывал на небо, где вот-вот должна была показаться моя крылатая подруга — утка.

Величественная красота гринды, обширные и многосторонние знания, благодаря дружбе с легендарным попугаем, делали ее заметной величиной в подводном мире.

Занимая такое высокое положение, многие другие морские животные наверняка бы вели себя как баловни судьбы, тратя свободное от сна время на увеселительные экскурсии и заботу о своем здоровье. Я лично знал одного здоровенного верзилу-кита, который прожил множество лет, удивляя своей прожорливостью даже акул. Тем не менее, вечно ссылаясь на всевозможные болезни, он отлеживался в спокойных и теплых заливах, боясь лишний раз шевельнуть своими плавниками, а все заботы великодушно взвалил на действительно больную и хилую супругу.

Нет, гринда не походила на этого вконец обленившегося дармоеда.

Уютным, тихим заливчикам где-нибудь у острова Мадагаскар она предпочитала полные опасности переплывы в Адриатическое море, ее не страшили бурлящие пучины еще не изведанных морей, а день, когда она не вступала в сражения с акулами, день, когда ей не доводилось выручить из беды любого, пусть совершенно не знакомого чужеморского зверя или рыбу, — она считала тоскливым, пустым, неинтересно прожитым днем.

Ей многие завидовали, но никто не подражал, потому, очевидно, что завидовать легко, а подражать трудно.

«Она очень счастливая — эта гринда», — слышалось то там, то тут. «Смотрите, какая она всегда веселая — вот что значит повезло в жизни», — частенько слышал я даже от неглупых и добросердечных дельфиних.

Но за все время ни разу не дошло до моих ушей, чтобы кто-нибудь из ее знакомых восторгался образованностью, смелостью, добротой и умом гринды. Почему-то именно эти столь похвальные качества не вызывали вполне заслуженных восторгов.

Мне это казалось удивительным и обидным, но потом, когда я научился замечать ранее не замеченное, мне стало понятно, что в подводном мире завидуют только тому, что дается легко. Труднодостигаемое, как правило, зависти не вызывает. Бывает даже, что таким, как гринда, не завидуют, их просто ненавидят.

И в то же время их боятся, перед ними пресмыкаются, расточая льстивые слова.

А как нуждалась моя покровительница в простом искреннем сочувствии, в дружеском расположении!

И никто, как я помню, не справился даже о ее здоровье, а гордость и замкнутость гринды не позволяли ей самой тревожить кого бы то ни было своими заботами и горем.

Даже со мной она избегала чересчур откровенных разговоров.

Только от утки я узнал о глубоких личных потрясениях, которые пережила гринда в молодости. Она безумно полюбила какого-то дельфина, а он, не ответив ей взаимностью, нашел себе другую подругу.