— Так не поступают, товарищи с завода! За наш товар вы деньги давайте. Зачем нам ваш вексель?..

Алексей Максимович, а вслед за ним и Антон Семенович поздравили ребят с большой трудовой победой. Потом выступил Стебловский, командир отряда, работавшего в столярной мастерской. Он рассказал, как его отряд осваивал станки, сколько вначале было брака, сколько трудностей пришлось преодолеть, прежде чем ребята добились успеха, а в заключение он дал Алексею Максимовичу слово работать всегда только по-горьковски — с отличными показателями!

На следующий день Горький уезжал. Вечером мы устроили товарищеский прощальный ужин. Алексей Максимович веселился и шутил, и чувствовалось, что ему с нами действительно хорошо.

В комнате стоял хохот, когда Антон Семенович со свойственным ему мастерством, с уморительными подробностями рассказывал о похождениях Жоры Новикова и Дениса Горгуля, героев лимонной эпопеи, еще не известной Алексею Максимовичу. Сам рассказчик не мог удержаться от смеха и должен был придерживать рукой пенсне, чтобы оно не упало, когда он показывал, как Денис без документов стоял перед заспанным директором совхоза и слёзно умолял его отдать гибриды. Алексей Максимович смеялся неудержимо.

— Ну как я мог предполагать, что из-за меня не выспится такой почтенный человек! – говорил он, продолжая смеяться. — Покажите мне этих героев!

Алексей Максимович долго тряс руки Денису и Жоре и от души благодарил их за трогательную заботу. А потом повернулся к Антону Семеновичу.

— Вы, вы просто исключительный человек! Вы воспитали замечательных ребят. Ведь для них нет ничего невозможного!

Алексей Максимович попросил Дениса написать садовнику-селекционеру из Казачьей Лопани, что его гибрид очень вкусен и почти ничем не уступает настоящим лимонам, попросил он поблагодарить и директора за внимание.

Веселье продолжалось, но Антону Семеновичу временами становилось грустно. Сидя рядом с ним, я в одну из таких минут наклонился к его уху:

— Разрешите все-таки рассказать Алексею Максимовичу всю правду... Ведь он так и не знает, что вы завтра уходите из колонии. Не знает, что вы сейчас переживаете... Этого хочу не я один, но все старые работники колонии, которые просили меня раскрыть глаза Алексею Максимовичу на печальные события, происходящие у нас.

Антон Семенович покачал головой и так же тихо ответил:

— Ни в коем случае! Посмотрите, как весело настроен Алексей Максимович... Я не позволю омрачать его пребывание в Куряже участием в каких-то там склоках и дрязгах! Слышите?

Мог ли я согласиться с Антоном Семеновичем? Речь шла о том, что было слишком дорогим для всех нас: о колонии, с которой мы сроднились, интересами которой жили, и о человеке, создавшем эту колонию. Антон Семенович, по-видимому, заметил, что его слова не убедили меня и я жду только удобной минуты, чтобы заговорить с Алексеем Максимовичем. Он крепко сжал мою руку и строгим голосом проговорил:

— Ни одного слова Алексею Максимовичу! Это — мое приказание. Я еще заведующий колонией... — и, немного помолчав, добавил более спокойно: — Спасибо всем, кто вас об этом просил, спасибо за заботу. Я не сдаюсь и буду бороться дальше...

Вечер кончился поздно. Проводив Алексея Максимовича в его спальню, Антон Семенович, хотя и была уже ночь, зашел в свой кабинет. Он не мог не чувствовать, что мы, его старые друзья и соратники, соберёмся там, чтобы с ним проститься. Ведь утром уже трудно будет всем сойтись вместе...

Никаких слов говорить не нужно было. Антон Семенович молча обнял каждого из нас, молча пожал нам руки, и мы разошлись глубоко удрученные, с бесконечной тяжестью на душе.

На следующий день, 10 июля, мы провожали Алексея Максимовича, уезжавшего отдыхать на Кавказ. В качестве его гостей с ним отправлялись на юг трое наших колонистов: Калабалин, Шершнев, Архангельский. Поезд отошел, но и ребята, и Антон Семенович, и многочисленные провожающие Горького харьковчане продолжали посылать прощальные приветы Алексею Максимовичу, высунувшемуся из окна вагона и приветливо махавшему нам своей белой фуражкой. Но скоро поезд скрыли другие составы, вытянувшиеся вдоль станционных путей.

Антон Семенович долго еще стоял на перроне вокзала, глядя вслед ушедшему поезду. Душевный подъем, вызванный приездом Горького, кончился, осталась тяжесть прощания с колонией, в которую — он хорошо знал это — ему больше никогда не вернуться...

Горьковцы возвращались дачным поездом в Куряж. Попрощавшись с ними, Антон Семенович вышел из вокзала и направился в детскую коммуну имени Ф.Э. Дзержинского, заведующим которой он уже был назначен приказом по Госполитуправлению.

Так закончилась работа Антона Семеновича Макаренко в колонии имени Горького. Мне посчастливилось на протяжении почти пяти лет трудиться с ним бок о бок, под его руководством. За эти годы много было пережито, передумано, сделано. Каждый из нас, работников колонии, вносил свою лепту в общее дело. Как же относился Антон Семенович к нам, своим помощникам?

Мне вспоминается, как еще в Трибах, в первые дни нашей совместной работы, Антон Семенович знакомил меня с Елизаветой Федоровной Григорович — своей бессменной заместительницей по учебной части. Он назвал тогда Елизавету Фёдоровну главным судьей во всех колонийских делах.

— Берегитесь в чем-нибудь проштрафиться! — добавил он. — Но в то же время помните, что никто не даст вам лучшего совета, чем Елизавета Федоровна, и никто не окажет вам более надёжной помощи, чем она...

В этой характеристике сказалась и чрезвычайная скромность самого Антона Семеновича и его умение глубоко ценить самоотверженный труд и душевные качества тех, кто с ним работал.

Как радовался он инициативе воспитателей, их жизнелюбию, умению сработаться с ребятами! Мне никогда не случалось слышать, чтобы Антон Семенович кого-нибудь из них специально учил, как надо вести себя с колонистами. Случаи, когда тот или иной воспитатель не находил правильного тона во взаимоотношениях с ребятами или педагогическим персоналом, бывали очень редки. И это легко объяснимо. Научно обоснованная система воспитания в колонии была такой последовательной и четкой, что новый работник быстро проникался её требованиями и сразу находил верную линию своего собственного поведения. Любые отклонения от этих требований тотчас же, по контрасту, начинали всем бросаться в глаза – и другим воспитателям, и служащим, и самим колонистам. Конечно, новичку не очень приятно было со всех сторон выслушивать критические замечания, особенно от колонистов, но редко кто не понимал, что лучше признать свою ошибку и исправить ее, чем усугублять. Это тоже было одним из требований системы.

Промахи воспитателей Антон Семенович никогда не оставлял без внимания, но дело, как правило, ограничивалось обсуждением совершенной ошибки. Однако за серьёзные проступки могло последовать даже увольнение. Антон Семенович не простил бы ни одному человеку применения силы по отношению к ребятам, рукоприкладства. Только наш старый конюх Силантий позволял себе иногда «дать шлепка» колонисту... Приведет кто-нибудь из ребят после работы вспотевшую лошадь, тут Силантий и набросится: «Ах ты, такой-сякой, и скажи на милость, коня загнал!» И после этого обычно следовало «внушение» по соответствующему месту. Когда Силантию делали за это замечание, он с искренним изумлением оправдывался: «И скажи на милость, да разве я его ударил. Только муху со штанов согнал!» Ребята на Силантия никогда не жаловались, а работник он был хороший и человек честный, прямодушный, поэтому Антон Семенович мирился с его незлобивой стариковской привычкой.

Увольнение могло последовать немедленно, если кто-нибудь появлялся среди колонистов в нетрезвом виде. Только нашему глухому технику-строителю, пожилому человеку, Антон Семенович прощал эту слабость. Тот и сам сознавал, что поступает нехорошо, и, подвыпив, старался не показываться на глаза ребятам. Техник-строитель был очень предан колонии и всегда горячо защищал её интересы, любил ребят, и они отвечали ему тем же.